top of page

Князь Владимир Палей. Биография. Стихи.

(из книги "Музы Венценосной семьи")

 

 

    Пятый сын императора Александра II Павел Александрович родился в 1866 году. В разные годы, как и полагалось, великий князь служил в гвардии, был шефом Гродненского гусарского полка и занимал небольшие государственные должности. Он рано овдовел: в 1891 году жена, греческая принцесса Александра Георгиевна после родов скончалась, оставив своему супругу детей Марию и Дмитрия.

 

    В бытность командиром лейб-гвардии Конного полка великий князь Павел познакомился с женой полковника Эрика Пистолькорса Ольгой Валерьяновной. Между ними завязался роман, настолько очевидный, что солдаты, наподобие древних цезарианцев, пели: «Нет судьбы на свете горше, чем у Павла с Пистолькоршей». Несмотря на то, что у Пистолькорсов было двое детей, получивший немалые отступные муж отпустил её и влюбленные стали проживать вместе, не скрывая своих отношений.

 

    Желая скрепить глубокую связь брачным союзом, Павел Александрович обратился со смелой просьбой к молодому монарху. Дело в том, что при Александре III такие морганатические браки были нежелательны, а во времена императора Николая I и вовсе недопустимы. Последний настолько ревностно охранял престиж своей фамилии, что тайно выходящая замуж за графа Строганова любимая дочь царя Мария Николаевна рисковала попасть в монастырь, а ее возлюбленный — на Кавказ.

 

    В конце XIX века нерушимые традиции сохранения равновесия титулярной плоти соблюдались в основном на страницах патриотических изданий. Писатели-гуманисты настолько сумели противопоставить людское эго чопорным условностям среды, что нарушение приличий считалось заслугою. Поэтому в случае с дядей Николай II противился вяло: обстоятельства вдовца имели свой резон, но и начинать свое царствование с нарушения фамильных правил он тоже не мог. Отказ августейшего племянника вынудил Павла и Ольгу уехать за границу. Там, в предместье Парижа — Булони, в 1896 году, 28 декабря родился их первенец, «несостоявшийся» поэт Серебряного века, князь Владимир Палей.

 

     «Как хорошо, что ты в опале!», — рассуждал великий князь Павел. Оставшись в стороне от многих обязанностей, налагаемых титулом, наконец, он почувствовал себя непринужденно (известно, что русские всегда с охотой отдыхают на чужбине). Несколько замкнутая после счастливого разрешения от бремени мальчиком жизнь переменилась и вошла в привычное светское русло. Пара была на виду, а популярности князю прибавляло то обстоятель-ство, что на Всемирной выставке в Париже его портрет кисти Серова был удостоен Grand Prix. Со временем Ольга Пистоль-корc сделала их домашний салон одним из культурных центров французской столицы. Франсуа Коппе, Поль Бурже, Марсен Прево, Массино — писатели, композиторы, художники; законодатели мод и состязавшиеся в разумном посредничестве антиквары. Не зря у богатых изгнанников на видном месте висели: шарденовский натюрморт «Атрибуты искусства», монументальные античные руины Робера и семейные портреты Ольги и Павла кисти престарелого Буврэ.

 

    Подобно японцам, искусно соединяющим три-четыре полузасушенных цветка, подруга жизни великого князя любила выверять цельность своих коллекций: фарфора, живописи и личных вещей знаменитостей прошлого. По вечерам, в ожидании отполированного космосом полнолуния, светский ритм сменялся созерцанием мальчика с большими глазами. От матери ему передалось все: музыкальный слух, рифма в мгновение ока; а библиотека родителей, гувернеры и беседы с интересными взрослыми утвердили l'amour de petit garson к прекрасному. По счастью, он отнюдь не чувствовал себя бастардом. На шестом году жизни маленького Владимира великий князь приехав вновь испросил согласия императора на брак, и вот что записал об этом 19 января 1902 года в своем дневнике Николай II: «Вернувшись домой, имел нервозный и весьма грустный разговор с дядей Павлом относительно его желания жениться на О. В.»

 

    Подобного мнения придерживались и другие члены императорской фамилии, осуждавшие ловкость, с которой мадам Пистолькорс, предъявляя право неотъемлемой собственности, затянула в свои сети такого жениха. Тем временем, Павел Александрович навестил в России детей от первого брака. Исключенный из службы, в установленном порядке он сдал командование полком (по болезни) и уехал в Европу. Уже оттуда Павел известил Сергея Александровича и через него детей от умершей гречанки — Марию и Дмитрия о своей свадьбе; он написал им о том, как много имел страданий от одиночества, и что превыше земных уз и скорбей велика любовь к женщине способной составить его счастье. Есть мнение, что венчание Павла и Ольги состоялось в Риме, куда по известному адресу, в конверте толстой шероховатой бумаги прибыл императорский указ.

 

      Согласно ему, великий князь лишался громадных сумм, отпускаемых ему казной по закону как сыну царя Александра II. Ему запрещался въезд в Россию; личный дворец на Английской набережной закрывался; дети от первого брака передавались на воспитание официальным приемным родителям — дяде Сергею и тете Элле, что очень радовало их. «Это я им сейчас отец, а они мои дети», — высказывался вслух губернатор Москвы.[1]

 

    Неофициально государь послал письмо с объяснением крутых мер. Видимо, они не помогли, к тому же десятью годами ранее Николай Александрович неожиданно для себя сам был поклонником Ольги Пистолькорс, называл ее в письмах «мама Леля», просил сжечь эти клочки бумаги и обещал быть верным самой искренней дружбе.[2] Чувствуя необходимость давно уже пускать глубокие парижские корни, супруги купили небольшой домик в фешенебельном парижском пригороде Булонь-сюр-Сен. Дорога к нему шла прямо через лес. Там Павел и Ольга могли спокойно жить как частные лица, пристраивая что-нибудь по мере увеличения семьи.

 

    В 1903 году у них родилась дочь Ирина, а в 1905-м — Наталья. Холл и столовая едва уже вмещали семью, книги, коллекции европейских древностей, и надо было что-то решать; к тому же тянуло домой. В 1904 году царь формально признал неравный брак своего дяди. Для того, чтобы супруга великого князя в будущем заняла подобающее место при дворе, император попросил короля Баварии, в порядке личного одолжения, даровать графский титул русской подданной Ольге Валерьяновне Карнович.[3] Так она в третий раз поменяла свою фамилию и стала графиней Гогенфельзен.

 

    Четвертого февраля 1905 года от взрыва бомбы террористов в Москве погиб великий князь Сергей. Его брат Павел был срочно вызван на похороны. Впервые за два с половиной года великий князь в изгнании и царственный племянник встретились. Николай II вернул дяде право ношения флигель-адъютантского мундира; судя по всему, обнадежил насчет семьи. Но с сознанием неискупленной обиды, 12 апреля 1905 года переконфуженный Павел послал ему следующее письмо из Парижа:

 

    «Дорогой Ники.

 

    Сейчас получил телеграмму от Алексея, где он говорит, что тебе угодно, чтобы я приехал один. Я ошеломлен этим, так как ты сам разрешил мне привозить жену с собой! Не говоря уже о разлуке с нею, я в глупом положении относительно посольства и французов, которым согласно твоим обещаниям я сообщил, что жена едет со мной. Умоляю тебя, измени свое решение, ведь ее никто, кроме ее детей, не увидит. Она, бедная, так безумно рада повидать их, а главное — ее сын будет в конце апреля производиться в офицеры...»[4]

 

    Переговоры между ними не закончились так скоро. В связи с предстоящим выходом замуж старшей дочери Павла Александровича — Марии, 24 июня 1906 года вышел указ о выдаче великому князю из казны причитающихся ему по праву сумм,[5] за что привыкший к роскоши Павел сердечно благодарил племянника: «Дорогой Ники. Этим разрешением ты умиротворяешь всегда жгучий деликатный и всегда тяжелый денежный вопрос...»

 

    Под предлогом высочайшего разрешения подросшему Дмитрию Павловичу вернуться во дворец на Английской набережной, великий князь просил в целях приличного содержания выдать сыну не капитализированный с 1903 года процент с казны, сосредоточить в отцовских руках доходы имения Ильинское и разрешить пользоваться не частью личного содержания, а полностью в размере 268 750 рублей «как полагалось сыну императора».

 

 

    Павел недолго ждал, оценивая, что сильным предлогом к прощению явится оговоренное русской и шведской коронами замужество его дочери Марии с принцем Вильгельмом Зюдерманландским. Отказываясь приехать на предстоящую свадьбу дочери без признанной Министерством Двора морганатической супруги он чувствовал, что штрафовать его в присутствии приехавших на свадьбу европейских родственников царь не сможет, и, несмотря на мнение, что «выдавать девочку в 17 лет слишком рано», в ноябре 1907 г. в Булонь пришли необходимые для возвращения опальной четы бумаги от барона Фредерикса. Понимая, что после благословленного царем недавнего семейного союза Николая Николаевича с разведенной женой герцога Лейхтенбергского возник удобный для него прецедент, Павел Александрович в который раз передал государю записку о необходимых привилегиях для графини Гогенфельзен. Толком не получив ответа, в конце 1908 года прощенная венценосным родствеником семья приехала в Россию.

 

    Они поселились на Английской набережной, где из окон дворца великого князя открывался чарующий вид на Васильевский остров: куртуазные парусники, пышущие трубным дымом эскадренные броненосцы, выгоревшие, как мох на солнце перси куполов. Близкое знакомство двенадцатилетнего Владимира с блистательным Петербургом началось и вскоре закончилось. Он вместе с матерью возвратился в Булонь, где по воскресениям с пяти до семи Ольга Валерьяновна принимала разных знаменитостей.

 

    Вскоре, не имея особых дел в России вернулся и отец. Будучи домоседом он дико скучал без жены, разве что любил устраивать приемы 1 декабря. В Булони это получалось веселее. С поздравлениями приходили дипломаты, артисты, Шаляпин, если бывал в эти дни во Франции. «К Рождеству Володя писал пьесы для маленьких глупых сестренок. Из детской приносили ширмы и в большой гостиной сооружали сцену. На задник и занавес шли одеяла и простыни... День за днем Володя натаскивал сестричек, которые в ту пору были совсем крохи».[6]

 

    Согласно фамильной традиции, в 1911 году Владимира все же решили отдать в привилегированный Пажеский Его Величества Корпус. Понимая, что мальчик почти не говорил по-русски и ранее находился считанные дни в России, было решено поручить его наставлениям военного педагога Александра Николаевича Фену. Вероятно, Володю, как и условно кончивших Пажеский корпус восточных принцев, — привозили лишь на экзамены или в особо торжественные дни.

 

    Привыкший дотоле к самому почтительному отношению к себе, в том числе и со стороны мэтров, юный граф был сразу же потрясен писаными и неписаными законами мужского общежития, пусть даже и состоящего из представителей лучших фамилий. Выросший под крылышком maman вечно жеманный или восторженный Володя (в письмах к родителям — Бодя) гордился своими манерами и «первым» языком, которым был французский. В глазах сокурсников паж Гогенфельзен выглядел настоящим иностранцем, сам же он считал себя жертвой династических пережитков.

 

    В апреле на время корпусных экзаменов из Франции приехали родные. Кроме того, чтобы повидать Петербург, Ольга имела намерение лично преподнести царице заказанный художнице Монтавани Гутти пастельный портрет царевича Алексея, но, видя строгие взгляды Александры Федоровны, не решилась подойти и послала его во дворец на Пасху...

 

    Как и следовало ожидать, в корпусе русская речь мальчика заметно улучшилась. Помогали и частные упражнения в поэзии: от постоянства чувств к элегии самоуслаждения. Володя с детства сочинял на французском, и немного по-английски; теперь все новые стихи писались по-русски.

 

    В объятьях августа, предсмертно-знойных,

Уже проникнутых, как сладким ядом,

Волшебною печалью отцветанья,

Покоился одиннадцатый год...

 

Я жил тогда художником в Париже.

Среди детей Латинского квартала,

В чарующей богеме мастерских

Я проводил прелестные часы...

 

    Судя по всему, мальчик понимал, что в казарме декламировать некому, и вообще с этой учебой у родителей были одни расстройства, усиливаемые следами недавней заплаканности, жалоб сына на скуку, ночных насекомых и будничное хамство.

 

    Из дневника гр. В. Гогенфельзена.

 

    «Суббота, 12 августа, 1911 года

 

...Если бы сейчас вошла мама и начала бы меня угнетать, что мол, ты всегда делаешь, все что хочешь, то я бы ей ответил: "вот мне, например, глубоко противен корпус и все военное. Не могу же я это А. Н.[7] сказать. Так вероятно придет-ся шесть лет тратить, потому что Вам хочется развить во мне военную жилку".

 

—  Чего же ты хочешь? — наконец спросила бы мама, — мы, которые столько денег на тебя тратили, а ты...

 

 

—  Чего я хочу? Это очень просто. Я хотел бы поехать в Италию, в Египет, в Грецию, а не томиться между четырьмя <...>. Ты думаешь мне приятно, что я четвертый...»

 

    Второго июня Ольга Валерьяновна в мужнином кабинете перекрестила и отправила сына в легкое путешествие с сопровождающим лицом с Финляндского вокзала.

 

    Местечко Кивикоси, где вместе с двумя чадами короля Сиама Владимир Гогенфельзен изучал русскую историю и прочие легкие дисциплины. С сентября пришлось зачастить в корпус, где по предупреждению начальства к нему относились без особых цуков, как тогда называлось излишнее повеление «старичков» над предыдущими курсами. Когда в младший специальный класс поступил Игорь Константинович, на него тоже «поцукали» — но из-за отца: по традиции и с любовью. Товарищи, с которыми Владимир подружился сразу, поняли, что у новичка нет своих карманных денег и стали попросту его звать: «Гоген».

 

    Поняв, что опасно слишком выделяться и высказывать свое мнение, Володя, как-то быстро выдохся. Все и так видели, как за ним заезжал чтобы изысканно накормить на автомобиле брат Дмитрий. Этого было достаточно, чтобы самоутвердиться внебрачным кузеном правящего императора.

 

    Со временем, чтобы не сеять пустое, паж Гогенфельзен привык умолкать, тем более ему часто приходилось выговариваться с репетиторами по русскому и математике. Курс 1912 года, на котором пятнадцатилетний Владимир присутствовал чуть дольше, был для него сложнее тем что он плохо знал предыдущий. Не менее упорных зубрежек утомляли и осенние патрулирования с ружьем по городу в семиградусный мороз.

Невозможность наскоро сойтись с кем-нибудь в искренней дружбе подстегивало дарование юного служителя муз. Придет время, и его торжественная лирика расцветет пышным терновым кустом, а пока...

Как ненавистны мне бесчувственные снимки Тех мест, где не был я, и стран, Куда влекут меня и музы-говорилки, И сладостной мечты чарующий обман...

 

    С начала июня Владимир не виделся с семьей, пока в ноябре по мокрому снегу не повезло с экскурсией пажей в Царское. Продолжая завоевание своего места на житейском пиру, еще в 1909 году графиня частным порядком приобрела здесь земли напротив дворца Марии Павловны-Старшей. Ее супругу выделили из удельных сумм Министерства Двора значительные средства на строительство французской и бельгийской фирмами огромного загородного особняка, в котором предстояло разместить главную часть коллекций семьи. Чтобы увеличить щедрый пенсион, Павел Александрович получил назначение командиром 2-й Гвардейской Кавалерийской дивизии.[8]

 

    Противоречия между условиями быта и натурой юноши постепенно сглаживались взаимным влечением контрастов, и со временем родители с радостью узнали об изменившемся отношении их сына к династически полезному образованию. «Мне здесь неплохо и я уже с корпусом почти свыкся», — писал он родным.

Чтобы иметь хоть некоторые привилегии, ему дозволялось ночевать на квартире своего наставника А. Н. Фену, который в качестве «лейб-няньки» следил за тем как улетучиваются деньги, уведомляя преподавателей, что носитель столь поэтичной малороссийской фамилии — родной внук Александра II. Видя, как много из себя воображающего новичка тянут на экзаменах, товарищи по парте стали проявлять к нему заведомое отчуждение, что всех положительно смутило после получения им честно заработанных баллов.

 

    По случаю продолжения юбилейных романовских торжеств, 1 марта 1913 года, в день проезда государя в Казанский собор, пажи стояли в оцеплении Дворцовой площади, затем пошла масляная, с двухдневной вакансией по домам. Едва поев блинов, пажи как антуражные кавалеры отряжались почти на все дальнейшие праздники: в Народный Дом Императора Николая II, в Царскосельскую ратушу — на открытие галереи бюстов русских царей; на бал Екатерининского института в качестве увеселения благородных девиц.

 

    После всех впечатлений Владимир вернулся к «рифмоплетству и к акварели». Подолгу он музицировал, считая, однако, что играть в белой рубашке с погонами вальс на рояле — неумно и вынужден был письмом просить костюмы на вырост у старшего брата Дмитрия.

 

    Тот год дал много стихов.

 

На улице летят пушистые снежинки

Слезами падают замерзшие оне

В камине чуть горят последние лучинки

И старые часы бормочут на стене

 

    В семнадцать лет любой пробудившийся талант, как маятник дышит, то отречением, то подражанием, так что поделать, если любимые авторы от Пушкина и до К. Р. вызывают трепет и сладостную муку желания повторить подобное, но иначе! Надо сказать, что влияние домашней поэзии двоюродного дяди Константина Константиновича не лучшем образом сказывалось на литературных опытах Владимира. Грезы рефлексии, куплеты для сервировки неги и лафита, патриотические оды с ладонями кверху в великопостное служение — все это бросается в глаза в творчестве обоих поэтов династии. Томимый желанием настоящей славы, юный граф начинает думать уже о чем-то большем, чем признание родных и соседей. Прочитывая все самое классическое или декадентское, он не размышляет подолгу и, имея большую способность к сюжетным вещам, извлекает a propos[9] какую-нибудь привлекшую его «штучку».[10] Некоторые его наброски выглядят как задания самому себе. Так, в одной из сохранившихся папок черновиков, между выпиской из Саши Черного:

 

«Спи, мой мальчик, спи, мой чиж.

Мать уехала в Париж»

 

 

    И отрывком колыбельной К. Р.

 

«В белоснежной колыбели

Дремлет дитятко мое,

И качаю еле-еле

Я сокровище свое»

 

появилось следующее стихотворение:[11]

 

«Вас щадит еще злой рок,

Жить ли вам—предмет загадки.

Спите, маленький князек,

В вашей маленькой кроватке.

И тревоги и нападки,

Как и все, пошлет вам Бог.

В вашей маленькой кроватке

Спите маленький князек.

Но к чему такой скачок?

Жизнь еще играет в прятки

Спите, маленький князек,

В вашей маленькой кроватке

Завтра игры будут сладки,

Чуть заря зажжет Восток

В вашей маленькой кроватке

Спите маленький князек».

 

    Стихов первой юности нектар, в будущем известного человека, есть ключ к пониманию его психологического портрета. Читая его проворные строфы, мы становимся очевидцами выражений самой натуры, пусть и завуалированной посредством гиперболы: «Я знаю», «все могу» или, наоборот, демонического самобичевания.

 

    Владимир Павлович был настоящим графом и, оценивая собственные сдвиги, полагал без помощи происхождения, плавно войти в мир искусства. В каникулы и выходные 1912—1913 гг. он проживал в только что отстроенном родительском царскосельском дворце,[12] а это кое-что значило. К сожалению, по молодости русский-француз не мог попасть в круг местных поэтов, а жаль. Занимаемый громадным дворцом Пашков переулок выходил на Иорданскую плотину, неподалеку от Николаевской мужской гимназии, где некогда служил директором Иннокентий Анненский, учился Николай Гумилев. Затем начинались приборного цвета казармы гвардейских полков, парки, колоннады стволов: лиственных и каррарского мрамора, с тусклой латунью эпитафий. Возвышались своды Лицея, литературные иллюстрации на разные исторические фразы из прописей и бессознательные остановки перед магазинными окнами. Перед вокзалом, который молодые поэты философски расценивают иначе, чем просто павильон для посадки в подвижной состав.

 

Мы после чая с Олей иногда

Идем бродить по лавкам, все смотря

И ничего не покупая. Кое-где

За жуликов нас принимают

Облюбовали с ней мы тут и там

Хорошенькие вещи: шляпу, книжку

И пепельницу серую в окне.

Купить не хочется, а сердце ноет,

Коль проходя, любимого предмета,

Не замечаешь: «Продали, как жаль!»

Но вот увидишь и опять

Все с тем же умилением глядишь,

Не покупая. Странный взгляд на вещи

А кто нас с Олей полюбил

Так это тот фотограф-жулик

Уж денег столько на него стравили!

А впрочем нужно чем-нибудь заняться,

Не то—Вокзал и на тебя тоска

Такая попадет, что не дай Бог.

 

     Этот черновичок грешит дневниковостью наблюдений, но что любопытно в зарисовках юного поэта, в противоположность к вещам предназначенным для публики, — очевидно отсутствие в них ложноклассических взмахов дирижерской палочки. Как правило, если картинки с натуры в поэтическом термометре «не греют» знатоков, то для любителей старины они украшают подробности минувшего. Так выглядит копия послания к сводной сестре Марианне Эриковне Дерфельден (урожденной Пистолькорс), где, как и положено стихотворениям «в альбом», озвучены интересы политики и роскошная жизнь близких.

 

Милая Марьяночка!

Не видать Вам царства

Принимайте на ночь-ка

Разные лекарства

 

Чтобы успокоиться

От своих забот

(Не пошли Вам Троица

каторжных работ)

 

Разучивши грацию

Легкая, как пташка

Бросьте агитацию

Милая какашка

 

Путь Ваш—эротический

Губки, ножки, глаз

Путь же политический

Создан не для Вас

 

Обновляйте платьица

Ешьте шоколад

И без Вас все катится

Все идет «на лад».

 

Вы должны с огромною

Муфтую такой

Бегать дамой томною

Утром по Морской

 

Завтракать у Эрика

А потом слегка

Мучить офицерика

Конного полка

 

Не играть в политику

Как иной «пти метр»

Ездить к сифилитику

Требовать «mes lettres»

 

Чтоб он Вам таинственно

Что-то заявил

Есть на то единственно

Долли Радзивилл

 

Министерства сыщики

Мерзнут перед домом

Его власть—не прыщики

Изъеденные бромом

 

Пальцем указательным

Не спихнешь Его

Очень уж внимательно

Царское Село

 

Вот моя Вам версия

Да к чему она

Впрочем ведь и Персия

Милая страна.

 

    В царствование Николая II придворная архитектура и прелести витавшего прогресса загородной резиденции переживали новый подъем, названный много лет спустя Серебряным веком в судьбе знаменитого пригорода и всей России.[13] И только Царское Село и Петербург смогли заменить Владимиру Гогенфельзену родной Париж. Их идеалы служили щеголеватыми антикварными ширмами для подпитавшего государственный кризис русского нигилизма.

 

 

    Чествование 300-летия династии Романовых для юноши окончилось маскарадом в близком кругу царедворцев у графини М. Э. Клейнмихель на Сергиевской, 33. Владимиру только исполнилось 17 лет. Прослышав о его мастерстве танцора, графиня Мария Эдуардовна уломала великого князя взять с собой сына. Еще не остыла мода на древне-русское платье, кокошники и юному красавцу-пажу родители заказали в срочный пошив — белый с золотом камзол времен Алексея Михайловича c широкими панталонами голубого шелка, мягкими красными сафьянными сапожками и подбитой соболем шапкой. Гости графини в восхищении наговорили матери — графине Ольге Валерьяновне кучу комплиментов, а модный художник Леон Бакст, провозгласил виконта Иваном-царевичем из сказки.

 

    Прикомандированный с 1 декабря 1914 года к лейб-гвардии Его Императорского Величества Гусарскому полку Владимир часто уезжал на корпусные маневры в местечко Муравьи Новгородской губернии. Там осуществлялся правильный ремонт лошадей, чаще которого Владимир хотел слышать «про бомонд». Он подозревал, что талантлив, и это с воздержанием В благородных для титула границах — справедливо покажет время. А пока, набрасываясь на извечные, злободневные для человечества темы, старшеклассник исписывал переплетенные в ледерин тетради.

 

    О, эта бесконечная юнкерская лирика — круг по внешней окраине чистого зерцала. Путеводная звезда ее — поручик Лермонтов, точка отсчета — гусарские казармы и спальни старейших корпусов. «В Пажеском, слава Богу, у многих хороший французский!» Родной язык подталкивал графа к литературному подвигу. Таковым стал подготовленный им французский перевод «Царя Иудейского» Константина Романова. На русском драма ставилась с участием членов царской фамилии в Павловске, Эрмитажном театре и Китайском царскосельском. Декорации стоили больших денег. В постановке, как многоопытный ментор, принимал участие сам Павел Александрович. Его игре аплодировала родня и некоторые служители муз.

 

    Узнав о приглашении на роль Никодима, примечательного уменьем держаться на сцене отца, его сын намерился было попасть в число исполнителей, потом, успокоившись какой-то новой мыслью, махнул рукой, подумывая, что лучше проявить себя переводчиком столь значительного произведения.

 

    В июне 1914 года родители увезли Владимира в Крым, где он с интересом прочитал «Поединок» Куприна, «Трилогию» Мережковского; мастера нескучных романов царскосела вице-губернатора Сергея Фонвизина и неизменных французов.

 

    Прекрасная Франция подарила России не только язык высшего света и идеалы Великой Французской революции. 17 августа 1892 года в Санкт-Петербурге Александром III был подписан опасный для будущего страны секретный русско-французский договор, первым пунктом которого шло непростое обязательство: «Если Франция будет атаковать Германию или Италию, поддерживаемую Германией, Россия нападет на Германию всеми находящимися в ее распоряжении силами». С тех пор выросло новое поколение, ко всему прочему

воспитанное на рыцарском отношении к совместному боевому прошлому Франции и России. Влияние Германского Императорского Дома и нации, в течение ста с лишним лет, имевшее большое значение в развитии русской жизни — от азов промышленности до унаследованных столичными художниками выпуклых форм немецкой книжной графики, — все отступило перед меркантильностью франко-русского союза.

 

    В день объявления войны Австро-Венгрией французский посол поехал на завтрак к великому князю Павлу Александровичу и его морганатической супруге, с которой он был в течение многих лет в дружеских отношениях. Едва он вошел, как хозяева и приглашенный гость — известный октябрист Михаил Стахович — приветствовали Мориса Палеолога восторженным кличем: «Vive La Franse!».

 

    Началась Великая Мировая война. Гвардейские ряды выпускников Пажеского корпуса считали убыль. Втап-тываясь в грязь шуршащей под ногами вчерашней позолоты листьев, — таяли лучшие кадры императорской гвардии. 29 сентября в Вильно скончался от полученной раны сын К. Р., 22-летний корнет Гусарского полка, — князь Олег Константинович. Владимиру не исполнилось еще восемнадцати и он всю зиму 1914—1915 гг. продолжал учебу и мелкие развлечения в «муравьевских» казармах Новгородского уезда. После занятий и дежурства «Гоген» вел обстоятельный дневник и правил множество стихов. Там он сочинил: «Пейзаж», «Псалом», «Тайну», «Заповедь».

    22 февраля 1915 года для молодежи были проведены легкие маневры верхом: слезали с лошадей только для финальной пешей атаки. В холодные утренники запах березовых почек и морозное потрескивание подгнившего крыльца вызывали беспокойную мысль графа: «Теперь встречаешь смерть на каждом шагу и какое-то жуткое пустое чувство в душе». Как и следовало ожидать,  вновь испеченный прапорщик остался при

царскосельском Гусарском полку и перед выступлением на фронт, вместе с товарищами ожидал приказа в новгородских лесах.

 

    Находя большую часть окружающего его офицерства пьяницами и хамами и гордясь собой: «слава Богу меня воспитывали в иных правилах и людей я видел порядочных», — в свободные от службы часы новичок-гусар в одиночестве читал известные всей читающей Руси тисненые золотом «марксовские» издания: Чехова, Уайльда, Гамсуна, Ибсена, Мопассана, Леонида Андреева, Лаппо-Данилевского, — отрываясь, лишь когда его возвышенная душа встречала ценителя. В силу огромной материальной свободы и исключительного положения родителей он мог даже в тылу иметь особый комфорт: «фатящие занавески», чуть ли не ежедневные посылки. Молодой офицерик, как он себя величал, с занудством шмеля внушал родителям, как дурно воспитана окружавшая его на войне нетитулованная молодежь.

 

    Шел самый сложный год войны. Гибель более чем половины кадрового состава гвардии; «снарядный голод». Наконец, в марте 1915-го после радостного взятия Перемышля состоялись ускоренные выпуски из новгородских казарм. «На прошлой неделе у нас была присяга новобранцев и, довольно, я скажу, неожиданно, наша офицерская. Все эскадроны собрались в колоссальном манеже. Была дивная торжественная минута, когда эти сотни рук поднялись, когда сотни молодых чинов выговаривали слова присяги и когда все эти руки снова опустились в воцарившемся гробовом молчании Ах, как я люблю такие минуты, когда чувствуешь мощь вооруженного войска, когда что-то святое и ненарушимое загорается во всех глазах, словно отблеск простой и верной до гроба своему Царю души. Мамочка! Я в херувимском настроении после говения и придумал массу стихов. Как-то лучше пишется после церкви—я это совсем искренне говорю — все мысли, все строчки полны прелестью тихого блеска восковых свечей и невольно от стихов веет восковым покоем икон. Грезы чище, благородные слова льются проще... Сильный бронхит проходит. Я очень подружился с корнетом Конного полка Сергеем Таптыковым, пехотный поручик Торнах также очень мил. В день присяги мы с ним вышли на ты»[14]

 

    В марте пятнадцатого, перед поездкой на фронт, Владимир Павлович на несколько дней заехал в Царское. Накануне отъезда, вчетвером с матерью и сестрами лейб-гусар исповедовался в придворной Знаменской церкви, где, как нарочно для самолюбия Ольги Валерьяновны, по утру одиноко молились две прихожанки в платье сестер милосердия: Александра Федоровна с фрейлиной Вырубовой. В 1915 году Павел вновь подал Николаю II записку о будущих привилегиях для жены, в качестве ответа получил насмешку[15] и понял, что надо действовать только через царицу.

 

    Дружба, до восшествия на престол между наследником цесаревичем и молодой тогда Ольгой Валерьяновной могла и не быть ей известна. Смутная близость к императрице, возникшая через одобрение деяний и святости старца, вселила графине надежду на предоставление ей и детям княжеского титула, но решение, зависящее только от царственной Аликс, висело в воздухе: «Мне только что принесли бесконечное письмо от графини Гогенфельзен — посылаю его тебе, прочти в свободную минуту и верни мне. Поговори только с Фредериксом об этом. Конечно, не на день рождения или именины, как она этого желает, но все очень приемлемо, кроме титула "княгиня" и неделикатно просить об этом. Увидишь, как будет звучать хорошо, когда будут докладывать о них вместе — почти, как о Великих Князьях. Только какой прецедент для Миши впоследствии... А она забывает старшего сына. — Если признать брак с 1904 года, то этот сын, ясно, окажется незаконным ребенком. До них то мне нет дела, пусть открыто носят свой грех, но мальчик-то...»[16]

 

    С момента переезда графини в резиденцию сопротивление Александры росло. Графиня хитроумно завлекала царицу к себе на завтрак, на что Ея Величество писала супругу: «Я велела ей ответить, что не знаю, когда ты вернешься и что не смогу присутствовать». В тот день усталая от забот императрица благословила Володю и он, наконец отправился в полк.

 

    Несколько раз великокняжеский отпрыск участвовал в опасных разведках, бывало что рядом падал снаряд, осколок которого он прислал матери, чтобы помучить ее переживаниями.

 

    «В другой раз Бодя и его взвод едва успели спрятаться за деревьями. Стволы были тотчас изрешечены пулями. Собственные солдаты души в нем не чаяли. Рассказывал он, как однажды в окопе унтер-офицер бросился на него и накрыл своим телом. Сын и охнуть не успел, как над ними пролетел снаряд и с адским грохотом разорвался в тридцати метрах от них. Солдат ни на минуту не колебался броситься на защиту командира».[17]

 

   Гордый в выполнении воинского долга, немного прослужив, Владимир не смог изменить привычку к диванам

спального вагона, светскому обществу, дребезжанию станционного колокольчика и отпросился по болезни в отпуск. Нa войне у него развился бронхит, что не мешало в неделю отпуска прочитать законченый им наконец перевод пьесы «Царь Иудейский», которую сам К. Р думал поручить кому-нибудь из знающих «русский» французских литераторов. Не то чтобы драма произвела на Владимира впечатление; удачный замысел исключал присутствие самого Христа. Нo сыном Павла Александровича двигало чувство родственного ангажемента; тем более что после войны вещь могла с успехом пойти во Франции.

 

    Уже тяжело больной после гибели сына Олега великий князь пригласил семью Павла на чтение в свой дворец в Павловск. Туда же приехала сестра К. Р. — королева Эллинов, Ольга Константиновна и другие бывшие в Петербурге Константиновичи с детьми и женами. «Поначалу лицо Константина выражало недоумение, однако после первых же строк радостное удивление сменило опасение. Великий князь переглянулся с французским педагогом Бэль-Контом». Все были в восторге. В конце возмужавший поэт-прапорщик под тост прочел и свой стих, посвященный Его Императорскому Высочеству, чем вызвал сильнейшее волнение.[18] Подобно Державину, благословившему Пушкина, угасающий князь с радостными слезами проговорил: «Тебе, Володя, как сыну завещаю я свою лиру». Исстрадавшись душой и телом, августейший поэт скончался, и его преемник одним из первых в июле отозвался прощальным словом:

 

Умолкла его вдохновенная лира,

Потух его любящий взор

 

    Вернувшись в запасной полк, офицер запустил свои бронхи, заболел и в мае стал кашлять кровью. Его отправили в тыл, а доктор Варравка с почтением к знатным родителям юноши «прописал» Крым, где мать продолжала нанимать этаж виллы «Камея» в Новом Семеизе, состоящем из 50 дач за мысом у подножия гор.

 

     «После внезапного и чарующего впечатления Байдарских ворот шоссейная дорога вьется по крутому склону, высоко над морскою гладью. Природа, там где нет садов и где как говориться не ступала нога человека... унылая и скучная. Мелкие дубы-рахитики, обильный кустарник и больше ничего. Но как это все затемняется волшебной красотой моря, далеким шепотом волны, перламутровыми облаками и душистым воздухом».

 

    Владимир съездил на лошадях в Ялту, осмотрел Мавританский дворец в Алупке, парк с соснами, пальмами, зелеными бассейнами и маленьким оркестром у кофейни, где заваривали горячий шоколад. Пленившись как поэт видами дороги, после приема у губернаторши он вернулся в «Камею». В те дни — сестры Ира и Оля бесконечно восхищались своим взрослым братом, который по их просьбе с роскошью второстепенных подробностей сочинял любые стихи и песни. Репетируя с ними пьесы собственного сочинения, он безжалостно эксплуатировал их, но польщенные его вниманием, Ирина и Наташа терпеливо сносили его грубость и даже шлепки. Обладая исключительными музыкальными способностями, он часто импровизировал и многие из тех, кто слышал его музыку, считали ее замечательной.

 

    В конце мая 1915 года, для продления отпуска Владимир отправился к адъютанту ялтинского коменданта, который уведомил что для оного необходимо освидетельствование врачебной комиссией, но поскольку выздоравливающий приехал в отпуск по болезни из запасного полка, а не с фронта через Симферопольский эвакуационный пункт, оставалось только подать рапорт, приложив руку доктора Варравки.

 

    23 мая в гости в «Камею» на три дня приехал друг — офицер лейб-гвардии Измайловского полка Миша Нарбут. «Он очень славный. Звонят к завтраку, докончу через час! Кончили, только что узнал о смерти Багратиона. Бедная моя Татьяна. Как я ее жалею. Настроение офицерства в Ялте странное»,[19] — писал матери о гибели еще одного родственника граф Владимир.

 

    Его распорядок в Семеизе выглядел примерно так. Подъем в 7.30. Затем кофе. В 8.15 теннис — до 10. В 10.30 ванна, раздевание, умывание, ходьба туда и обратно. В 11.30 — переписка стихов,  которых в  Крыму накопилось до ста.

 

    В 1 ч. — завтрак. После завтрака становилось так жарко, что можно было только спать или читать газеты, что он и делал. Когда духота послеполуденного зноя спадала, Владимир шел на прогулку, или катался верхом; пил чай в Алупке, в кофейне у моря где играла музыка.

 

    «Можно было гулять в Мисхоре, в Ореанде, в Ливадии. Наконец, — сесть на катер и за четверть часа поплыть в Ялту. Берега — восхитительная панорама, высокие горы, белые сакли, масса зелени, вода цвета хризопраза и аметиста. В Ялте есть Флорен, где вкусное мороженое и пирожки... Вечером после обеда было дивно посидеть в саду. Тепло, много звезд. Можно пойти на часок в кинематограф где весело или пить турецкий кофе на Поплавке. Наконец, можно и должно рано ложиться спать» — писал он в дневнике. Не забывал и о злободневном.

 

Убийцам красоты

 

И здесь хотите Вы создать притон игорный

Здесь, где так сладостна природы благодать

Где так пленительно волнует воздух горный

Приманку хищникам хотите Вы создать?

 

На что Вам красота, когда Вы инженеры

Когда у Вас в душе взамен мечты—расчет

Ну что ж—введите в Крым роскошный блеск Ривьеры

К которому толпа, как на маяк плывет

 

Вольно Вам мирный сон природы беспокоить

Плененные тельца развратом золотым

Но Вам могучих грез поэта не застроить

И жив останется в сердцах безмолвный Крым

 

июль 1915 г

 

    Самостоятельность дала Владимиру те плоды, что в Крыму он завел множество знакомств: с художникам Шубертом, его женой, московской певицей, Ниной Кошиц и с другими. В июле Владимир получил от матери машинопись перевода «Царя Иудейского» с поправками, сделанными Бэль-Контом в местах, неверных в смысле правил французского стихосложения.

 

   «С одной стороны или это Bailly-Compte перестарался, или я сужу хладнокровнее, но мой бедный перевод показался мне едва-едва посредственным. Вообще, мне за две заметки явно хочется ему морду набить, так они пахнут французской щепетильностью. Я понимаю, что твои поправки были вызваны моими ошибками французского языка, но для поэта ошибки стихосложения — еще страшнее. Прочла бы ты с Бэйлишкой тургеневские литературные воспоминания, где он разбирает русский перевод гетевского Фауста. Ужасно рад что наша милая хибарка удостоилась Высочайшего посещения» — отвечал он матери, которая все ж продолжала за ним следить. Вскоре он получил нарекания в «несоблюдении чести мундира». Пришлось объяснить ряд сплетен тем, что жена одного поверенного, госпожа Ушакова, «действительно лезла как могла» на него, и уже собравшийся с ней куда-то прокатиться, он вынужден был послать извиняющуюся записку. «Так чушь обиженной персоны сплетни неисчерпаемого Фену и письма врача Варравки...» послужили родительскому одергиванию. И правда, таврическая жизнь аристократа была так мало похожа на лечение, что морали-ради, юноше предложили вернуться. Это противоречило рапорту о продлении отпуска еще на два месяца, приехать раньше — значит поставить врача в неудобное положение!

 

    Болезнь совпала с войной, считал поэт, и это единственное к чему могли придраться, хотя с момента его переезда в Россию, здоровье само пошло на сторону: «Я должен был кончить Корпус, чтобы не сидеть недоучкой, здоровье опять в строну. Я должен был сидеть в убийственных Муравьях — здоровье опять вон. Вот оно и запротестовало... Если я только имею право чего-нибудь просить на именины, то на коленях молю о диктовальной машине Эдисона, стоящей 340 рублей».

 

    Желая как-то ускорить процесс выздоровления, Володя начал принимать все более соленые холодные ванны в специальном заведении, чтобы постепенно перейти к температуре моря. В эти свободные для раздумий часы литературная жатва напрашивалась сразу в два сборника. Первый он условно называл: «На пороге», а второй — «Эрос печальный».

 

Люблю тебя за то, что ты терзала

За то, что в муках я блаженство находил.

Мне помнится в саду во время бала

Когда мы слушали элегию светил.

 

Урывками до нас мазурка долетала.

Твой взор лишь близок был и бесконечно мил.

Сперва казалось мне, что в нем таится мало

Теперь я знаю: он—очаг стихийных сил.

 

    В июне 1915 года граф съездил на экскурсию по Волге. 6-го прибыли в Рыбинск. Оставив чемоданы, Владимир со своим корпусным ментором посетил Преображенский собор, где, помолившись, осмотрели церковную старину, в частности, кресло Екатерины Великой, оставленное ей самой на память о посещении города и собора. Потом оба перешли в маленькую церковь Николая Чудотворца с низенькими сводами и оконцами под старину. «Город сам по себе далеко не беден. Если вглядеться в дома, — всюду банки, банки. Эта торговля хлебом, которая обогащает весь город. А.Н. снял меня перед забавной вывеской некого Снежкова, который шьет мужское и женское платье. Может Рыбинск это город суфражисток, которые уже успели протискаться в войска? Не надо ли опасаться таких городов?»

 

    Вдоль рыбинских берегов тянулся большей частью изумрудный сосновый бор с широкими полянами и редкими усадьбами. С борта пенящего реку парохода «Матрена» некурящий гусар щелкал «Кодаком» всяческие достопримечательности Поволжья, «вездесущие памятники Александру II — в городах. В Ярославле, наняв извозчика, с пристани поехали в Успенский монастырь, где в алтаре смотрели старинные шитые иконы святых. «Церковь очень трудно ясно описать. Скажу только она поразила меня своим религиозным настроением. Я сказал А. Н. «Вот здесь бы стоять в ночь на Пасху и слушать «Христос Воскресе»» Какая воистину святая и безгрешная красота».[20]

 

    Паломники посетили Спасо-Преображенский мужской монастырь, где покоились мощи князя Федора Ростиславовича и его сыновей. После продолжили путешествие на верхней палубе. На фоне малиново-лилового заката вырисовывались черные контуры домов, церквей. Отблески света играли на каждой волне, что влекло к чернильному описанию восторга. Поэтому Кострому Владимир проспал, оставив за собой только пару часов на беглый визит. Когда с каждой минутой стало светать, берега сузились, густые рощи благоухали предутренней свежестью, разгоралось небо. «Над Волгой заплыл легкий синеватый туман, струйками бежавший от "Матрены". Кресты колоколен горели красным огнем. Из сизой дали выплывали нижегородские холмы. Огоньки фарватера то показывались, то исчезали. Мы оставляли позади тяжелые медленно плывущие буксиры и едва заметные плоские плоты...»

 

    На следующем пароходе, «Кутузов», развлекались барышни: дочь известной переводчицы романов мадмуазель Рагозина, ее кузина Евгения Добрынина. «Наташа некрасива, но у нее много шарма. Ташка видимо богата. Отец ее умер два года тому назад и оставил громадное наследство. Когда я это узнал, она мне сразу показалась миленькой».

 

   С тех пор, как Владимира с Фену окружило женское общество путешествие пошло гораздо быстрее. Владимир постоянно играл с «Ташей» в дамки, или к великому ужасу А. Н., танцевал с ней на верней палубе. Пошла Казань, Нижний Новгород, Саратов. На обратном пути, осмотрев по кошмарной жаре Самару, паломничество по Волге закончилось.

 

    5 августа юный граф вернулся из Крыма в полк, поздоровевший, со стихами о крымской природе с ее амфитеатрами обнаженных утесов по берегам бухт; чарующих пейзажах и о своих первых чувствах. До 1 сентября с разрешения командира Гусарского полка Шевича Владимир находился в резерве Ставки Главнокомандующего. За это время им было записано много поэтических этюдов и прозы, но, кажется, находясь при штабе отца, носящий до сих пор только первый офицерский чин, корнет принимал более чем скромное участие в боевых действиях. Это кумовство очень раздражало императрицу, считавшую, что из двух сыновей Павла Александровича — на фронте один должен присутствовать обязательно. Великий князь Дмитрий Павлович, как и его младший брат, постоянно наезжал к отцу и в свой подшефный 2-й Стрелковый Его Величества пехотный полк. Сама Ольга Валерьяновна, насколько могла, продолжала стараться привлечь к себе расположение Александры Федоровны. К 300-летию Дома Романовых она перевела на французский язык вышедшую в Париже книгу Епанчина «Царствование Императора Николая Александровича», не стеснялась также принимать в гостях и Распутина. Поводом для контакта было близкое родство с Анной Вырубовой и возможные советы экстрасенса на случай болезни дочек. «Напиши, что гласит Григорий Ефимович», — писал Владимир из армии. «А тебя я люблю», — отвечал Ольге Валерьяновне старец Григорий, посылая в ответ замысловатые телеграммы, и наконец, какая-то сомнительная близость к императрице возникла.[21] Графиня по-прежнему надеялась на предоставление своим детям, от второго брака, княжеского титула.

 

    «С начала войны русская светская женщина, привыкшая, казалось жить только в условиях утонченного комфорта, блистать в дорогих нарядах, украшенною фамильными драгоценностями, очаровывать красотой, в тяжелый для Родины час сбросила все условное, показав, что в ее душе, как у сестер из народа, живут не одни радости жизни. Под белым платком со с священным символом на груди, она бодро встала у операционного стола, у койки умирающего солдата и в новой роли заставила всех поверить в нее и перед ней склониться. Русской нет равной на свете по величине духа».[22] Основав 30 июля 1914 года собственный склад в пользу раненых, графиня О. В. Гогенфельзен к 20 октября оборудовала за свой счет 560 кроватей в Дворцовом госпитале, Офицерской стрелковой школе, школе госпожи Левицкой, лазаретах Царскосельского Красного Креста и Сводно-Пехотного Е.И.В. полка. Государыня-императрица, как августейшая покровительница Красного Креста была особенно ей признательна.

 

   Наконец, 18 августа 1915 года последовал указ: «Всемилостивейше Князя Павла Александровича графине Ольге фон-Гогенфельзен и детям ее, происходящим от брака с Великим Князем — именоваться впредь, взамен носимой ими ныне фамилии, утвержденной Указом нашим от 13 ноября 1904 года, — фамилией Палей, с возведением их с нисходящим потомством, в княжеское Российской Империи достоинство...»[23]

 

    1 сентября из Ставки прибыл Владимир.[24] Пробежавшись по издательским делам, повидав родных и близких, он тут же вернулся в свой полк. Здесь важно еще раз обмолвиться, что, помимо славных боевых традиций, царскосельские гусары имели литературные: Чаадаев, Лермонтов, гусарские попойки с Пушкиным и многое другое создали вокруг этой гвардейской части особый поэтический шарм. По этой причине в свое время в полк был зачислен князь Олег Константинович, пытался поступить Гумилев, но стал александрийским «гусаром смерти».[25] В Гусарском Его Величества полку князь Палей ненадолго вернулся в разведку, где опять столкнулся с войной. Шли все те же затяжные позиционные бои в районе реки Стоход. Страшные потери, полная неопределенность грядущего, явление глубокой осени в косматых клочьях туманов Восточной Пруссии и романтика мелких стычек находили свое отражение в его походной лирике. Некоторые стихи писались прямо в окопе или в дозоре на бланках служебных донесений:

 

Спите, солдатики, спите соколики,

Вам здесь простор и покой,

Благословил вас Господь наш Всевидящий

Миротворяший рукой!

 

 

    Кому: шт.-ротм. бар. Фредериксу 1915 г., 5 октября 4 часа 10 мин., на заставе №2 неприятель пока не обнаруживался. Корнет Князь Палей.[26]

 

Русь защищая, ребята бывалые,

Долго дрались вы с врагом.

Спите, родимые, спите, усталые,

Под деревянным крестом.

 

    Весь 1915 год Гусарский полк участвовал в оборонительных операциях Северо-Западного фронта [27] и после тяжелых потерь отошел в резерв. За участие в нескольких делах Владимир получил чин подпоручика и Аннинское оружие «за храбрость». В это время его неутомимая мать, в очередной раз рискуя получить отповедь государыни, написала письмо с просьбой перевести сына в Ставку. Та не ответила, но как и положено пожаловалась императору:

 

«Boт u княгиня Палей прислала мне свое первое письмо, которое я тебе пересылаю. Лично я нахожу, что она не должна просить за него. На что это было бы похоже, если бы сыновья Павла жили покойно без дела в Ставке в то время, как их товарищи проливают свою кровь как герои! Завтра пришлю тебе миленькие стихи мальчика. На твоем месте я бы сказала Павлу об этом письме, даже показала бы ему и объяснила, что слишком рано отзывать его обратно, достаточно того, что один сын уже не на фронте, и притом это бы повредило бы ему в полку, уверяю тебя! Пусть немного послужит, а потом можно будет устроить его ординарцем к одному из двух генералов, но еще не теперь. Я понимаю, что ее материнское сердце страдает, но она не должна портить карьеру мальчика — не говори ничего об этом Дмитрию»[28]

 

    Ранней весной 16 года, собиравшийся в полк Палей хотел поручить матери издание своего первого сборника стихов. Некто Д. А. Михайлов свел его со знаменитым юристом А. Ф. Кони, надеясь, быть может, с помощью литературного веса старика устроить выгодное предприятие. Однако, Кони до конца не проявил особого внимания, предложив наоборот, для начала перевести Владимиру кое-что из современных французов. Очарованный «задушевным обликом сгорбленного приветливого старичка», Палей не клюнул на возможности куда более скромного дебюта и, поручив корректуры Михайлову и матери, получил их в июне.

 

    До мая 1916-го отдельные эскадроны гусар воевали в районе реки Буг. 25 декабря 1915 года на границе Галиции Верховный Главнокомандующий произвел смотр гвардейским дивизиям. Вновь укомплектованные и собранные в одном месте, они предназначались для нанесения удара. Русская Армия отступала, но ее военная машина ничуть не ослабевала, напротив, военные поставки увеличились.

 

    Чувствуя теперь что талант иногда оказывается в зависимости от знаний, в свободное от нарядов время Владимир Палей много читал, прося, чтобы к его почте прибавляли все, что касается Пушкина. Чрезвычайный интерес любого молодого поэта к Александру Сергеевичу не содержит ничего необычного. При переходе на зимнее положение, «новопожалованный» князь пишет черновой вариант пьесы «Смерть Пушкина» и, отчеканивая каждое слово, — восторженное стихотворение «Перед памятником Пушкина». Свидетельством почитания творчества «великих» являлись и его обращения к канону эпохи державного деда.

 

О, друг мой милый! К чему твои волненья.

О солнышко мое, к чему твоя печаль?

Ты понимаешь, нас с тобой умчали вдаль

Все эти жалкие земные приключенья

 

или отрывок из поэмы «Евгения»:

 

Когда вернулся я из Ниццы,

К родным снегам родной земли

И вновь, как прежде вереницы

Балов и ужинов пошли,

Я в клубе встретился с Андреем —

Мы не видались с ним лет пять:

В отставку поспешив подать,

Успев «связаться с Гименеем»,

Ничуть не изменился он —

Все те же шутки, тот же тон,

И взгляд такой же, как и прежде.

Он звал меня к себе в надежде

Что Я, как сверстнику-пажу

Ему ни в чем не откажу,

Гостить на лето. «Я недавно

Купил именье», —молвил он.

Ну приезжай! Там очень славно!

Там дни мелькнут, как легкий сон...

Постой! Про главную заботу

Я и забыл. Ты не знаком с моей Ириной?

Нет? В субботу

Тебя к обеду ждет наш дом!»

Я познакомился с Ириной,

С его женой, или верней

Возобновил знакомство с ней...

 

 

    Сравнение с известной поэмой Пушкина, с бесчисленными подражаниями ей разных «Гейне из Тамбова» может показаться меньшим откровением, нежели версия о том, что здесь, похоже, завуалировано чувство юноши к княжне Ирине Александровне.[29] На ее высокое происхождение указывают сразу несколько разных по годам стихотворений. Но, как известно, поэты не могут нарушать свою привычку к выдумкам. Владимир Палей более знавал другую Ирину. Он был очень красив и артистичен, нравился женщинам и начинал увлекаться сам. В его опубликованных элегиях встречаются посвящения собственной родственнице М. Е. Головиной, но сохранившаяся переписка князя позволяет только досужливо предполагать.

 

   В середине второго года войны военная промышленность страны заработала, увеличивая оборот смертоносной продукции. Народ замер в ожидании чуда. Летом 1916 года лейб-гвардии гусары в составе Гвардейского кавалерийского корпуса 3-й Армии участвовали в прорыве фронта.[30]

 

День славных и всехвальных апостолов Петра и Павла. 29 июня 1916 года.[31]

 

Родному имениннику

 

Пускай днем Павла и Петра

Начнется новая пора —

Пора побед и бранной славы.

Пускай под стук родных сердец

Лавровый радостный венец

Твой лоб украсит величавый!

Пускай ведомые тобой

Войска вступают смело в бой —

Порыв их будет необъятным.

Ведь ты, любовью к ним горя,

Вдвойне, как вождь—как сын царя,

Им будешь близок и понятен.

 

    15 и 16 июля при атаке сильно укрепленной позиции на участке фронта Переходы-Ясневка, командир Гвардейского корпуса великий князь Павел Александрович лично командовал боем. Вблизи командира были убитые и раненые. В сфере ружейного и артиллерийского огня он остался невредим, за что «Государь-Император Всемилостивейше соизволил пожаловать ему за отличия в деле против неприятеля орден Св. Великомученика и Победоносца Георгия 4-й степени».

 

    Прорвав линию обороны противника, Гвардейский корпус отбросил австро-германцев за реку Стоход. Пошли ежечасные панихиды у часовен из рубленного ельника, котелковый суп вместо присущего в тылу для офицеров облитого соей свиного мяса с трюфелями; бодрствование у самовара с книгой, трофеи в саквояже; блиндажи и обнесенные дерном землянки.

 

    30 августа 1916 года, приказом по полку Владимир Палей назначается связным между Гвардейским корпусом, Ставкой и Царским Селом. Так, конные разведки сменились службой в качестве адъютанта при собственном отце. В письмах к супругу императрица тихо жаловалась на кумовство, но склад княгини Палей и ее дружба с Распутиным охлаждали августейший пыл. Старец Григорий часто заходил или телеграфировал на Пашков переулок: «Совсем забыли вчера говорить о дочек не за что не знать их хвали не знаю, а тебя люблю, приезжай».[32]

 

    Практичная женщина принимала в своей гостиной не только дипломатов и живописцев, но и некоторых сомнительных личностей. Частое присутствие Распутина в доме шокировало старших детей Павла Александровича. Находящийся под влиянием матери князь Палей мог только сочувствовать Дмитрию и Марии. Свою кровную сестру по отцу он смог хорошо узнать в поездках из Пскова в Ставку. Еще перед войной ее высочество бросила супруга и сына Ленарта и вернулась в Россию, где часто проживала в родительских дворцах. В Швеции личная жизнь Марии Павловны не сложилась, и теперь она, как и многие великие княгини, патронировала военно-санитарные поезда.

 

Марии

 

Твой госпиталь Псковский светел и уютен,

В нем хорошо больному отдыхать.

И забывает ум, что где-то есть Распутин,

Когда кругом такая благодать.

 

Здесь нет ни суеты бессмысленно тоскливой,

Ни светских сплетен, ни мирских тревог

Здесь каждому дано с улыбкою счастливой

Прожить в тиши отдохновенья миг

 

И к вечеру здесь жизнь идет все тише, тише,

Одних часов лишь слышен бой.

Идешь ты по пути прекрасному,

Мариша И благодать Господня над тобой.

 

Порой их беседы «продолжались до рассвета. Помню однажды чудесной белой ночью мы забрались на подоконник и молча наблюдали оттенки неба. Мачеха из своей спальни услышала наши голоса и велела нам отправляться спать...

 

 

    Ему не подходил климат севера России и он не мог к нему привыкнуть»,[33] — вспоминала Мария.

 

    В августе 1916 года в жизни князя случилось важное событие: «Приехала готовая книга и застала меня в штабе у папа, под аэропланными бомбами». Нарядный сборник стихов с типовыми клише в стиле рококо отражал пристрастия молодого человека.  Многие сюжеты были посвящены музыке, театру, фамильным безделушкам и даже спорту. Равное количество представляло любовную, военную лирику лейб-гусара.

 

    Несмотря на выверенные, изящные произведения отнестись к ним с вниманием читателям военного времени было выше их сил. Очевидно, в угоду происхождению Владимир Палей счел необходимым наполнить книгу подражаниями своему двоюродному дяде Константину Константиновичу и тем самым выдержать «фамильную» линию. По другим, тоже семейным причинам, в издании не могли быть помещены такие стихи, как «Марии», «Вас щадит еще злой рок», и многие офицерские сатиры в духе поэта-генерала Розенгейма. Кажется, он и сам не особенно привечал их, отбирая для своего дебюта более торжественные вещи.

 

    К сожалению, эрудиция сиятельного космополита выплеснула на поверхность совсем вычурные рифмы: леса — Веласкеса; Ирина — Перуджино, и в таком духе. Любовь к Франции нашла свое отражение в частых эпиграфах из Верлена, Ростана, Коппе; увлечение Вертинским и современными пародистами — в текстах, удобных для музыкального переложения:

 

Ты маркизой нарядилась

В белоснежном парике

С черной мушкой на щеке

Ты маркизой нарядилась

Я припал к твоей руке.

 

    Появившийся в продаже сборник[34] критики встретили равнодушно. Еще и покойный Константин Константинович ими не приветствовался. На второй год войны популярность членов династии в глазах независимых литераторов пошатнулась, и внук императора, в окружении слуг писавший на праздные темы, похоже не впечатлил ни один художественный журнал.[35] Владимира Павловича это расстраивало, но только отчасти: начиная работу над второй книгой стихов, он чувствовал, что лучшие его творения впереди.

 

   В октябре 1916 года, в качестве ординарца своего отца, Владимир снова прибыл в Крым. Еще струился прозрачный воздух, птицы царапали крыльями морскую пену. Тогда же с благоговейным трепетом они навестили старый дворец в Ливадии, где в юности Павел Александрович жил с родителями, где скончался Александр III. Сейчас в годину войны грузная личность покойного царя вызывала особое уважение, и Володя с сестрами с увлечением сфотографировали кресло в котором тот умер и прочие достопримечательности. Когда-то писатель Мордовцев в позеленевших за тысячи лет камнях Тавриды искал следы храма Ифигении, и не один юный поэт при виде полированной прибрежной полосы застывал в безнадежном желании воспеть эту вечность.

 

   В то время здоровье великого князя Павла пошатнулось и, фактически сдав командование, он отправился в Киев, где выторговал себе почетное генерал-инспекторство гвардии. 14 ноября семья Павла была приглашена на обед по случаю дня рождения императрицы Марии Федоровны. Прибыв в Киев в специальном вагоне, они заночевали в нем вместо гостиницы и утром поехали на присланном старой царицей автомобиле. В тот день у нее обедало человек 80, включая и других великих князей. На следующий день их угощал великий князь Александр Михайлович, имевший серьезную беседу с кузеном о Распутине, в котором по мнению шефа русской авиации коренились все политические беды.

 

    После Киева Павел и Ольга Валерьяновна с детьми отправились в Ставку Верховного главнокомандования в Могилев. В те дни там оказалась императрица, и семье Павла передали, что «Их Величества и четверо княжон и наследник цесаревич приедут пить чай в четыре часа пополудни. Господи, как всполошились мы! Наш. маэстро-повар ударился готовить бутерброды, пирожки, пирожные на которые он был мастак, а мы с Володей побежали в город купить конфет и каких-нибудь особенных фруктов. Гостьей насчитали много, накрыли огромный стол»[36]

 

    В назначенный час прибыл Николай Александрович, выглядевший одутловато-устало, царица. Княжны и служивший в Ставке Дмитрий Павлович расположились в конце стола юной компанией. Туда же к принцессам подсел Володя и свитские чины. Счастливая княгиня Палей руководила чайной церемонией, ее супруг ухаживал за улыбающейся в тот день царицей. Кажется, это была единственная близкая встреча Владимира Палея с царем, но лейб-гусар по этикету забрал всю молодежь в гостиную, где, как всегда устроив игры, развеселил всех.

 

    25 ноября «Павловичи» вернулись в свои дворцы: в еще не до конца оформленный царскосельский — в стиле Людовика XVI и петроградский на Английской набережной.[37] Эти дни были ознаменованы присвоением Павлу георгиевского креста с подробным перечнем заслуг, но он незабыл и о данном великому князю Александру Михайловичу обещании поговорить с царем о конституции и Распутине. Навестив их величества в Александровском дворце, Павел насколько мог, не будучи искушенным ритором, пересказал мысли и советы родственников. Сначала государь, по обыкновению молча курил не отвечая, затем государыня недовольно покачала головой, и тогда несчастный в этом вопросе монарх прокомментировал: «То, что Ты просишь невозможно. В день коронации я присягал самодержавию и присягу не нарушив должен передать всё сыну».

 

    17 декабря мать и сын Палеи посетили концерт в соседней с их дворцом царскосельской земской Ратуше. В антракте распространилась новость, что 16 декабря старец Распутин исчез и все в лорнет смотрели на Владимира с матерью в креслах. Подошедший к ним глава уездного земства камергер Ратьков-Рожнов, с жаром заметил княгине: «По слухам заговорщики — сливки общества: Юсупов, Пуришкевич и сын Вашего мужа», имея в виду Дмитрия.

 

    На другой день семья поехала в свой дом на Английской набережной, 68, куда поздно вечером заявился князь Дмитрий, чтобы сообщить отцу о своем участии в убийстве Распутина. Княгиня Палей даже не хотела его пускать: все были в шоке. Впрочем, Дмитрий был наказан не слишком строго: его отправили в Действующую Армию на персидский фронт. С хлопотами проводов совпала и Рождественская елка на 25 декабря 1916 года. Через четыре дня Палею исполнилось двадцать лет. За горушками сугробов и решеткой приусадебного парка, в заснеженной мгле торчали купола и шпили: Екатерининского собора, лютеранской кирки, магазина гвардейских офицеров. Чтобы выйти за ворота решетки, лопатой усердного дворника сгребались пуды снега для прогулочной колеи; и в этот, светящийся дорогим электричеством русский Версаль, с его полу-игрушечными египетскими, германскими и владимиро-суздальскими, ростовскими мотивами вполз Новый год.

 

    Отпустив извозчика, и миновав вестибюль, украшенный шестью коринфскими колоннами коричневого мрамора, с горельефами ваз в нишах ротонды, в искрящейся серебристой шинели с золочеными зигзагами гусарских погон, поэт взлетал в свой кабинет, оттаивая медленным теплом камина и быстрыми нажатиями по литерам пишущей машинки. Первая зима 1917 года для него вся прошла в творческой работе, в чтении и посещении «серьезных концертов». Отец болел, и следовало находиться при нем. В это время великий князь Павел стал главным связующим звеном императрицы с внешним миром. Вплоть до заболевания детей корью и ареста ей не на кого было больше положиться, несмотря на то что его сын Дмитрий Павлович оказался в числе убийц «Друга».

 

    Весь февраль и март был ознаменован страшными беспорядками, не утихавшими и в стужу. Широкие натуры освободившиеся от всякой ответственности перед совестью, утратили ее, как первоначальный сургуч почтового штемпеля. Начались повальные забастовки и поджигание квартальных участков. «Нам бы уносить ноги пока не поздно, а мы сидели, как пришитые, не в силах расстаться с нашими любимыми вещами» — писала позже княгиня Ольга. 28 февраля, Павла вызвала во дворец Александра и попросила для спасения трона привезти преданных с фронта людей. Отказавшись по причинам, что для гвардии он больше хозяйственник, Павел был убежден что все это бесполезно и уже готовил выведенный слогом сельского протодиакона манифест от имени не просившего его о том императора: «Осеняя себя крестным знамением, мы предоставляем государству российскому конституционный строй... Да послужит он вящему преуспеянию, славе и счастию дорогой нам России».

 

    Второго марта, императрица написала супругу на фронт: «Павел получил от меня страшнейшую головомойку за то что ничего не делал с гвардией, старается теперь работать изо все сил: он составил идиотский манифест о даровании конституции после войны...»

 

    Весна началась с трагического отречения Государя-Императора. 3 марта состоящему при великом князе поручику Палею было дано удостоверение «в том, чтобы он присоединился к Временному Правительству и находился в распоряжении начальника Царскосельского гарнизона». В тот же день, его отец написал письмо думскому лидеру Родзянко. «Многоуважаемый Михаил Владимирович Обращаюсь к Вам для спасения конституционной монархии. Мысль об отречении императора глубоко ошибочна. Необходимы конституция и регулярное снабжение армии. С ними вне всякого сомнения Государь доведет войну до конца. Я желал бы Вам это высказать лично, но мой автомобиль реквизирован, а дойти до Петрограда пешком мне не под силу». Отослав пакет, Павел Александрович с его копией в 11 утра навестил государыню. У всех детей была корь и, зная это, придворные ей ничего не сказали о напечатанном в газетах отречении уже невенценосного супруга.

 

«Не буду Государыней», — сказала она грустно улыбнувшись: Буду сестрой милосердия. Пусть правит Миша. А я займусь госпиталем и детьми». На следующий день царица была арестована в своем дворце генералом Корниловым и смущенным Гучковым. Предупрежденная об их визите она пригласила Павла, захватившего с собой Володю для эскорта. Когда припозднившийся за полночь Л. Г. Корнилов уходил, великий князь сказал ему: «Её величество не стала вам жаловаться на охрану дворца. Однако уже 48 часов эти люди горланят песни».

 

19 марта в знак лояльности к нединастическому принцу, поручик Палей получил право «на хранение оружия». В этот же день брат по отцу — великий князь Дмитрий писал ему: «Но нужно продолжать смотреть вперед бодро и с надеждой. Прежний строй не мог дольше продолжаться. Катастрофа наступила. Теперь нужно надеяться, что свободная Россия достигнет своих идеалов. Поменьше крови только. Личные чувства, личные страхи отпадают. Вот уже когда надо вспомнить слова поэта про Россию...

 

У ней особенная стать —

В Россию можно только верить!»

 

    Поддавшись общему порыву, Дмитрий Павлович напрасно придавал большое значение именно второй, а не первой половине знаменитого тютчевского стихотворения. Многообещающая оттепель с ее чудными проталинками, грачиными гнездами, ароматом хвои и вызывающим перезвоном колоколов приукрашивала действительность, по-настоящему выраженную расхристанными гармонистами, кумачовыми полотнищами и хрустящей подсолнечной шелухой. В марте состоялись освобождения уголовников, захват Петропавловской крепости, избиения морских офицеров в Выборге и Гельсингфорсе: пьяные матросы топили их с детьми, рубя для изуверства отобранными клинками.

 

    В апреле, старшая дочь Ольги Палей от первого брака — графиня Крейц, навестила мать с девятилетним внуком и советовала уехать «Мама, умоляю, великий князь и Бодя в опасности». Но так просто бежать княгине еще не приходило в голову. Ссылаясь на опасность выпадов в адрес родственников бывшего царя, хозяин их южной дачи письмом от 13 апреля отказал в аренде, а ехать в военное время во Францию с фургонами вещей было невозможно.

 

     Князь Владимир не долго анализировал происходящее. Царскосельская жизнь и торжество их хамоватых экзекуторов стали невыносимы. Вскоре из-под его пера одно за другим стали появляться «контрреволюционные» сочинения.

 

Идет, идет из тьмы времен,

То власть, суля нам, то богатство

И лозунг пламенных знамен

Свобода, равенство и братство!

Идет в одежде боевой,

Он правит нами на мгновенье,

Его предвестник громовой -

Республиканские смятенья.

И он в кощунственной хвале

Докажет нам с низменной ложью,

Что надо счастье на земле

Противопоставить Царству Божью!

 

    Некоторые его стихи начинают ходить в списках. В их числе оказалась и эпиграмма на А. Керенского «Зеркала». Кто-то услужливо положил ее на стол премьер-министру, что повлекло за собой приказ — выслать автора из Петрограда. «Неизвестно почему этот проект, который может быть спас бы ему жизнь, не был приведен в исполнение», — писала в своих воспоминаниях мать Владимира.

 

    По-прежнему, не выходя из своего круга гусарский поручик пишет буквально на ходу, перемещаясь, то на лыжах с сестрой Марией в Павловске, то на моторе[38] в Петроград. Его настроение отражает следующий отрывок из письма к знаменитому юристу Кони:[39]

 

    «Глубокоуважаемый Анатолий Федорович!

 

    Я был сердечно опечален вчера, что не был дома, когда Вы сделали мне высокую честь ко мне заехать. Мы переживаем несчастное время. Потрясены все основы государства и хочется услышать Ваши мудрые слова — что делать? Как помочь, как приносить себя в жертву погибающей Родине? Я ведь только поэт, но теперь лира валится из рук. С военной службы пришлось уйти, как косвенному приверженцу старого режима».[40]

 

    Обстановка накалялась. Двадцатилетний поэт понимал это не хуже современных ему политиков. 21 июня он записывает в дневнике свои впечатления:

 

    «Какое страшное, тяжелое время! Мы все живем слухами, предположениями, надеждами и воспоминаниями... Все сбились с толку, у всех в голове какая-то каша, сущности никто не знает, чего он хочет... чего хочет ближний. В Петрограде затишье, но настроение взвинченное пахнет кровью. Грязь в городе неописуемая. Сутолока, беспорядки, анархия. Словом, революция. Растет, развивается хамство. Самая гуманная душа должна теперь признать, что Россия без палки жить не может. Ей именно нужен городовой, а не свобода. Участок, а не права. Революция себя погубила она уже смешна. Если будет Царь, то будет крайне жесток».

 

    Отставной поручик только писал о том, что «лира валится из рук». Подготавливая к печати свой второй сборник, он одновременно пытался докончить комедию «Неуловимый армянин», повесть «Летчик Скворцов», перевод пьес Мориса Барреса, драматическую картину «Марсельеза» и многое другое. 12 августа издатель г-н Романов писал его Сиятельству на Пашков переулок: «Сердечно уважаемый князь Владимир Павлович! Благодарю Вас за Ваши строки. Ваше творчество вызывает во мне искреннюю симпатию... Издание нашего сборника продвигается успешно. Вопрос о предисловии А. Ф. Кони надо будет обсудить особо. Я лично враг всяких предисловий. Книга должна говорить сама за себя и муза в рекомендациях не нуждается. Впрочем, в этом деле ты единственный судья...»

 

    В июле, осознавший свою ошибку после лично им проведенного ареста царя, генерал Корнилов неудачно выступил на Петроград, а на 19 сентября было назначено венчание[41] Марии Павловны и князя Михаила Путятина — последняя свадьба в павловском дворце. Вместе с приживалкой Мария села на поезд и поехала к своей бабушке — греческой королеве в Павловск, где в дворцовой церкви ее ждал возлюбленный.

 

    «Стоял дивный осенний день. Огромный парк переливался золотыми и янтарными красками. Выделяясь на фоне яркого холодного неба. На церемонии присутствовало всего несколько гостей — все с мрачными лицами. После церемонии мы выпили чаю и даже шампанского, редкость в те дни и почти сразу же отправились в Село. Несмотря на стоящих вокруг солдат в доме царило праздничное настроение. Володя кричал и бурно жестикулировал».

 

    Домашний арест великокняжеской семьи при Керенском был без особой охраны и два раза к великому князю пробивались переодетые офицеры, предлагавшие помочь бежать. Всей семьей это было возможно лишь на аэроплане, на чем настаивал авиатор полковник Сикорский. Но усталый Павел Александрович, не без ссылки на Жюль Верна с грустью объяснил, что при таком количестве детей и следящих за арестованными слуг, — исчезновение семьи не будет успешной авантюрой.

 

    Со времен пореформенного кризиса государства в 1860-х минули десятилетия и обыватели, привыкшие к жизни не особо нарушающей безмятежное состояние души, пусть и с ее частыми закономерными происшествиями, не представляли что может все рухнуть... Зафиксированные в дневнике князя наблюдения передают свойственные и другим аристократам настроения в октябре семнадцатого.

 

    «23 октября, понедельник.

 

    Поехал с мамой в город. Был у Мити. Он меня потащил обедать к какому-то купцу Кудрявцеву — гм! Потом пил чай у Ф. и вел роль провокатора. Разговор был острым и слегка "политическим". Заезжал к Головиным — совсем сумасшедшие попугаи, растрепанные и алые. На 25-е обещают большевиков. Charmant!

 

    24 октября, вторник.

 

    Хилый скучный день. Днем был с Бебе в Павловске у Баронессы Икскуль. Она премило пела. Я ничего не писал в последнее время. Вечером узнал, что мосты в Петрограде—разведены.

 

    25 октября, среда.

 

   Опять заварилась каша. Большевики, говорят, захватили Государственный банк. Терещенко исчез. Керенский не то на фронте, не то в Царствии небесном (ой-ли?) На улицах пулеметы. В Царском слава Богу, тихо.

 

    30 октября. Три с половиной часа дня. Пишу эти строки под страшный орудийный огонь и под звон колоколов! Гражданская война. Большевики и войска Керенского дерутся между Александровской станцией, Кузьминым и Пул-ковым. Стрельба отчаянная. Говорят, что много убитых и раненых. Снаряды попадали кое-где и на улицах Царского. Господи, спаси и помилуй нас!»

 

    Войска генерала Краснова, не поддержанные 10-тысячным гарнизоном, состоявшим из призывников запасных батальонов, к вечеру оставили город. 31 октября приехавший с матросами комиссар потребовал переезда Павла Александровича в Петроград и 1 ноября тот оказался в самом Смольном. В тот же вечер его сын Владимир доверил дневнику следующие строки: «Такой тоски я еще никогда не испытывал. Узнали, что один священник царскосельский расстрелян,[42] а два или три других арестованы. Это — за служение молебнов во время боя и за устройства крестного хода по Царскому. Теперь я себе объясняю жуткий колокольный звон, до боли диссонировавший с еще более жуткой канонадой. Голос Добра и Зла! Но что может быть хуже расстрелов, служба в церковная в Царском запрещена. Разве это не знамение времени? Разве не ясно к чему мы идем и чем это кончится. Падением монархии одна на другой, ограничением прав христиан, всемирной республикой и несомненно всемирной тиранией. И этот тиран (безусловно еврей) будет предсказанным Антихристом для нас, а для еврейства или псевдомассонства — Мессией. Но царство его продлиться должно всего три с половиной года, а затем... Невеселые мысли лезут в усталую голову... Матросы, которые провели у нас обыск, взяли только старые Папины шашки и, надо отдать им справедливость, не одной вещи не украли, даже деньги, лежавшие у меня на столе. Я насилу отвоевал спою шашку со св. Анной 4-й степени. Они со мной согласились и сказали: —Это за храбрость, это отнять нельзя. Я был очень горд, что настоял на своем. — (Господи, что это Мама не возвращается!) — У меня сейчас за столом медленно и красиво умирает алая роза, сорванная в нашем саду...»

 

    14 солдат и матросов шумно осматривавших дворец конфисковали коллекцию [43] старых шпаг и кирасирских палашей екатерининских времен.

 

    Новое правительство до времени чувствовало себя неуверенно. Великого князя содержали в почете, и все без исключения, начиная с Ленина, с улыбкою называли его «Ваше Императорское Высочество». Через несколько дней арестованный и вовсе был отпущен домой на собственном автомобиле. В свое время княгиня Палей во время аудиенции у Керенского просила разрешения уехать всей семьей во Францию, но, ссылаясь на контроль Советов, премьер-министр соглашался только на Финляндию или Крым. В ноябре 1917-го отпали и эти возможности. Единственная возможность исчезнуть вместе со всей семьей по-прежнему существовала только через пригороды и порознь, без особых вещей. И тут, как впоследствии призналась в своих мемуарах княгиня Палей, все погубила ее огромная коллекция. Не представляя, на кого можно ее оставить, Ольга Валерьяновна совершила самую страшную в своей жизни ошибку.

 

    Наступило Рождество в канун 1918 года. Великий князь был лишен всех государственных сумм и громадные коллекции дворца сводили с ума своей прощальной роскошью. До войны во дворце было 64 человека прислуги, при Керенском — 48, с приходом большевиков из 22 осталось трое. И в этих безлюдных залах с итальянской, английской, французской живописью, с витринами севрского фарфора; шпалерами с изображением Амфитриты и Екатерины I, бюстами императоров, мебелью троих последних Людовиков, креслами домашней обстановки маршала Даву, полотнами Доу и Крюгера, — несметные богачи мучались, уповая на Бога.

 

    Поезда почти не ходили, особенно в сочельник, когда по традиции Ольга Палей и Павел ждали детей от всех трех браков; так, у елки впервые пришлось усесться впятером. 28 декабря было отмечено совершеннолетие Володи — 21 год. По этому случаю на Пашков переулок доехал друг семьи, граф Арман де Сен-Совер. Имея дипломатическую неприкосновенность, он, чтобы поддержать друзей, часто наведывался к ним поужинать. Близкие вручили Владимиру подарки, а он в ответ с «вышколенными» им сестрами, Наташей и Ирой исполнили маленькую пьесу: «Дельфийская тарелка».

 

    В последние дни декабря ходящий для конспирации в английской форме Александр Пистолькорс, как участник заговора против новой власти, видя за собой слежку, вынужден был бежать в Финляндию. Новый год встречали более чем скромно — одни взрослые за столом: Павел, княгиня, Владимир и секретарь великого князя полковник Петраков. На утро все пошли в церковь, а к обеду вынуждены были открыть дворец членам местного революционного Совета.

 

    Со словами: «Вы все по церквам разъезжаете и гостей принимаете», — большевики хотели реквизировать автомобиль, но, оценив снежные завалы, передумали. Под утро второго января в опустелый дворец добрались наконец гости: офицер 4-го Стрелкового полка Н. Н. Шевич, Фрейнберг, На следующий день князь узнал по телефону, что в городе солдатами были убиты три молодых конногвардейца: Белосельский, Волхонский и Меллер-Закомельский. Забоявшись ехать в «Питер», как в момент политического разгула все чаще стали называть город, Владимир просил сводную сестру Марианну еще раз «нажать» на курирующего издание второго сборника г-на Руманова, объясняющего что в силу обстоятельств запустить станок в их типографии пока невозможно.

 

    В первые дни января выяснилось, что несмотря на экономию, дрова были на исходе. Весь дворец и так уже давно не отапливался и его галереи сокровищ выглядели как похороненные во времени; не менее сложной становилась охрана искусства от грабителей всех мастей. Поэтому, княгиня решила израсходовать запасы угля и дров по-родственному, арендовав особняк великого князя Бориса Владимировича возле Московских ворот царскосельского тракта.

 

    Сам Борис, как и все Кирилловичи, благополучно сбежал на Кавказ. Не зная его адрес, Павел Александрович послал письмо Марии Павловне Старшей, которая в бытность соседкой не раз захламляла тыл своего дворцового парка, как раз перед дворцом Павла, из-за чего часто возникали ссоры. Теперь это все было в прошлом и вдова великого князя Владимира Александровича без всяких оговорок разрешила родственникам занять дворец младшего сына.

 

    Скромный, в английском стиле: в центре — холл на два этажа, по бокам второго — спальни, особняк сооруженный по мотивам европейской ратуши, стоял посредине искусственно запущенного сада из привозных деревьев и не очень бросался в глаза даже со стороны Колоничкина пруда. Володя поселился в отдельно стоящем маленьком флигеле в подобном стиле, с часовой башенкой. Туда он попросил перенести рояль, книжный шкап, печатные машинки, мольберт и другие атрибуты искусства. После, когда выяснилось что «с отоплением и водопроводом в доме неладно», все перебрались в володин павильон.

 

    13 января скончался младший брат княгини Ольги — Сергей. С юности, он, как и его племянник мечтал играть на сцене, но родители ему запретили. После отбытия воинской повинности он часто организовывал любительские постановки и, наконец, после смерти отца, сменив фамилию Карнович на Валуа, в 1913 году поступил в Александринку. Его появления на сцене имели успех, но после революции он перешел в модный тогда театр «Аквариум» на Каменноост-ровском проспекте.

 

    10 января возвращаясь домой, Сергей Карнович-Валуа подвергся нападению бандитов в солдатской форме и раненый скончался в Мариинской больнице. Похороны состоялись 15 января на Смоленском кладбище. Горе семьи было неописуемо. Было много актеров и все они несли гроб.

 

    В январе, стараниями Луначарского и Лукомского, Ольгу Палей сделали временной хранительницей собственного музея, не обсуждая пока статус владелицы. Расставив мебель в прежнем виде и сняв чехлы, княгиня открыла дворец народу, отведя для посещений два дня в неделю. Она бойко водила экскурсии, очаровывая солдат и матросов своими знаниями. «Аишь раз какая-то девица громко заявила: — и сколько ж до революции от нас всего прятали!» Однако, несмотря на старания художественного мира, председатель царскосельской ЧК, не получив с княгини ни одной серьезной взятки, официально оштрафовал ее на 150 тысяч за сокрытие винного погреба, который давно надлежало сдать или уничтожить.

 

    Поскандалив и заслужив скидку в 100 тысяч, княгиня Ольга написала в царскосельский совет открытое письмо, как «Бергер сам советовал спрятать бутылки, потом делая обыск злился и мстил, чтобы наконец вымогать большой штраф».

 

    Видимо, это был еще не самый плохой состав царскосельского совета рабочих, крестьянских и солдатских депутатов, из коих еще находились вчерашние выхоженные княгиней, целовавшие ей руку раненые. Со слов попечительницы, «они обомлели», и получивший выговор Бергер был переведен на другую работу.

 

     15 января вышел декрет о конфискации денежных вкладов, что означало крах для великого князя. В банке он хранил драгоценности, унаследованные от своих родителей: Александра II и Марии Александровны, всего на 50 миллионов франков. Они оказались в чужих руках, и за разными крупными суммами пришлось прибегать к помощи как-то держащегося еще на плаву банкира Ярошинского. Он и Сен-Совер вручили княгине свыше 20 тысяч — им и для пересылки государю в Тобольск.

 

    В феврале, еще могло казаться, что беда перемелется и 25 числа в Царскосельской Женской гимназии ученым советом и девушками была поставлена пьеса Палея «Золушкин праздник». Владимир был приглашен туда заранее и, читая тест притоптывал, «волнуясь адски». Сравнив деятельного юношу с леопардом, протирая пенсне, инспектор гимназии, разделил мысль классных дам, насколько он рад вторжению артистичного князя в их скучный мир.

 

    Роль принца исполнила барышня Дударенко. Аншлаг был определённо, родня явилась в полном составе, с графами Сен-Совером и Шереметевыми. Автору поднесли памятную медаль, и он ликовал. Несмотря на то, что большевики запретили под страхом расстрела ношение погон, многие скрыв под пальто, обнажили их в фойе со всеми подшефными вензелями — поверх бледно-горохового сукна гимнастерок.

 

    Зимой 1918 года Павел Александрович с домашнего ареста был перевезен в тюрьму на Шпалерной, а затем в Петропавловскую крепость. Семья постоянно возила ему передачи. Черный хлеб с опилками по карточкам и конфискация всех частных вкладов добили тех кто еще не сломился политически. После встреч княгини Палей с Горьким, Шаляпиным и большевиками: Рошалем, Урицким и Луначарским; чтобы в последний раз дать оценить давние блага или посмеяться, — княгиню Палей опять оставили хранительницей при собственном дворце. Ей разрешались свидания и переписка.

 

    Где-то в это время, в конце марта, вышел отданный в производство [44] еще в прошлом году второй сборник стихов князя Палея. Оторванное от окружавшей его жизни содержание было малодоступно даже для людей привыкших читать французские книги, тем более, оно уступало галльским символистам военного времени. Уходя в область чистого созерцания, князь весьма нелепо для происходящего высказывался о платонической любви, пирамидах в Гизе, истинной вере, могучей реке Волге, Фарнборо и Великой Войне, что своим излишним пафосом снижало ценность сборника.[45]

 

    Книга не могла быть замеченной глубоко занятой своими переживаниями публикой еще и потому, что не включала в себя политических сатир князя. В середине марта начальник петроградского ЧК издал распоряжение о регистрации всех мужчин, принадлежащих к Дому Романовых. Князь Палей носил другую фамилию и мистифицирующий лояльность кровавый деспот Урицкий, предложил ему коварный вариант спасения.

 

    «Во время персональной встречи Володя не согласился отказаться раз и навсегда от отца и всех Романовых», — так писали в своих мемуарах его сводная сестра Мария Павловна и ее свекровь. По-видимому, в том случае речь шла совсем не об отречении от отца, что вошло в советскую этику позже. Скорее всего, заковыристый вопрос был поставлен об отступничестве от своих убеждений: о принадлежности к династии; фантазии занять освободившийся трон, о чем в ЧК вскользь с иронией расспрашивал Палея в доме Советов товарищ Рошаль, и ответ надлежало дать в письменной форме для опубликования конфуза в красной печати, где тексты интервью переиначивались на уничижительный лад.

 

    В отличие от Кирилла Владимировича, чьи заявления замарали чистоту эполет и сыграли свою роль в свержении старого строя, князь Владимир Павлович претендовал только на честное имя молодого русского аристократа. 26 марта газеты поместили декрет о высылки находящихся на территории губернии мужских представителей романовской фамилии.[46]

 

    Вместе с великим князем Сергеем Михайловичем и тремя братьями Константиновичами, Владимир Палей очутился в заключении в Вятке. Порознь, оттуда существовал путь к подкупу и бегству. У князей еще оставались какие-то личные драгоценности, часы и деньги, но в случае исчезновения каждый боялся своей ответственности за других. Наконец, их доставили в Екатеринбург и оттуда, 20 мая — в Алапаевск, в пустую местную школу с замызганными койками и вылощенными под скобель стенами. В пути к ссыльным была присоединена арестованая великая княгиня Елизавета Федоровна. Судьбою было уготовлено ей, в прошлом так не любившей Ольгу Валерьяновну, — провести свои самые страшные дни и часы с ее сыном Владимиром. С пребыванием в Вятке связана и одна из последних элегий князя:

 

«Немая ночь жутка

Мгновения идут. .»

 

    Подробности их заточения и страшной гибели ныне известны. 17 июля 1918 года сброшены живьем в шахту, они разделили судьбу царственных новомучеников.

 

    19 октября в Алапаевске, находившемся в то время в руках Белой Армии, состоялись похороны невинно убиенных князей. Их извлеченные, изуродованные тела были временно погребены в склепе городского собора. По оставлении города белыми в июле 1919 года, эти гробы были вывезены в глубокий тыл армии Колчака в Читу. Позже останки Константиновичей, Сергея Михайловича и Владимира обрели покой в склепе храма Св. Серафима Саровского при русской миссии в Пекине.

 

    В 1981 году князь Владимир Палей вместе с некоторыми другими членами императорской фамилии был причислен Русской Зарубежной Церковью к лику святых. На известной джорданвильской иконе Новомучеников он стоит на левом краю августейшего ряда, в военной форме и со свитком в руке.

 

 

 

 

 

Примечания:

 

 

 

1.     «Воспоминания принцессы» Марии Павловны —1930 год.

 

2.    Личные письма Николая II к Ольге Валерьяновне. 1893 г. Не публиковались.

 

3.    Девичья фамилия О. В.

 

4.     Сын О. В. Александр от брака с Пистолькорсом.

 

5.    Великая княжна Мария была замужем за младшим сыном короля Швеции Оскара II -Уильямом.

 

6.    Мария Павловна. Воcпоминания принцессы. Лондон, 1930 г.

 

7.    А.Н.Фену

 

8.    В составе четырех полков: Гусарского, Уланского Ея Величества, Драгунского и Кон-но-Гренадерского.

 

9.     Кстати; на всякий случай — фр.

 

10.    «Конфетка-штучка» — любимое выражение В. П.

 

11.  ГАРФ. Фонд 614, дело 26, лист 136.

 

12.  Строился по проекту арх. Шмидта с 1910 по 1913 гг.

 

13.   Император Николай II сам родился в Александровском дворце Царского Села. Строительство, начавшееся в его правление и прерванное событиями 1917 года, по масштабу может быть сравнимо с эпохой Екатерины II.

 

14.  Письмо от 10 марта 1915 года.  

 

15.  Второй раз поданная.

 

1)   — Дать жене и детям княжеский титул с наименованием светлости, как это было сделано для Зины, жены покойного Евгения Лейхтенбергского.

2)   —  Чтобы  мой  брак  и  дарование  титула  моему  семейству  были  официально опубликованы с ознакомление меня редакцией указа.

3)   —  Разрешить жене  и моим дочерям проходить на выходные  и других официальных случаях за членами семьи.

4)   — Прошу разрешить самому представлять жену членам семейства без посредничества гофмейстерин.

5)  — О разрешении жене не расписываться у великих княгинь, а составлять карточки.

6)  — О разрешении мне с женой иметь ложи рядом с Императорской в театрах.

 

1—2 пункты царем были зачеркнуты, 3-й исправлен — «как жене генерал-адъютанта», 4—5 — «Да», 6-й — «Нет».

 

16.    Письмо императрицы супругу от 6 апреля 1915 г.

 

17.    Воспоминания Ольги Палей. Издательство «Захаров», М. 2004 г.

 

18.   «26 апреля, Павловск. Испытал большое удовольствие. Состоялось у нас чтение окончания французского перевода Царя Иудейского. В 4 часа собрались у нас Павел с женой и их сыном Володей, юным переводчиком. Бэль-Конт, мнение, которого о переводе особенно ценно, а из наших — Гавриилушка, Татьяна с мужем, Игорь и Георгий. Володя прочел вторую сцену III акта и весь IV Передано мастерски. Бэль-Конт в восторге. Местами я был растроган до слез.» Дневник великого князя Константина Константиновича в ГАРФ.

 

19.    Княжна императорской крови Татьяна Константиновна — дочь К. Р. и вдова флигель-адъютанта князя Багратиона-Мухранского.

 

20.  ГАРФ. Ф.114. Дело, 3.

 

21.     19 сентября 1908 года ее старший сын — корнет лейб-гвардии Конного полка Александр Эрикович фон Пистолькорс сочетался законным браком с сестрой Анны Вырубовой — фрейлиной Ея Величества Александрой Александровной Танеевой.

 

22.    «Новое время». 7 июня 1915 г.

 

23.   Это был единственный случай дарования княжеской фамилии в царствование императора Николая II. Выбор фамилии Палей был связан со звучанием имени великого князя Павла Александровича и с тем, что старый род Карновичей (девичья фамилия О. В. ) находился в родстве с угасшим родом Палей.

 

24.   Интересен отзыв о нем из письма Александры Федоровны к Николаю II в Ставку Верховного Главнокомандующего. 3 сентября 1915 г. Царское Село. «Сын Павла уехал вчера вечером, после того, как утром причастился. Теперь оба ее сына на фронте, — бедная женщина, а это ведь изумительно одаренный мальчик, поэтому-то его отъезд еще больнее. Он скорее, нежели всякий другой, может быть взят из этого мира страданий!"

 

25.   5-й Александрийский Гусарский Ея Величества полк.

 

26.  ГАРФ. Фонд 614 ед. хр. 17 «Книжка с отпускными разведческими листками и с лист

ками для донесении».

 

27.    В составе 2-й Гвардейской Кавалерийской дивизии 13-й Армии.

 

28.    Между троюродными братьями: Дмитрием Павловичем и Николаем II существовали доверительные отношения.

 

29.    Дочь великих князей Александра Михайловича и Ксении Александровны. С 1914 г. замужем за Феликсом Юсуповым.

 

30.    Впоследствии названного «Брусиловским».

 

31.    Так в бумагах В. Палея.

 

32.   Так у Распутина.

 

33.    Мария Павловна. Воспоминания принцессы.

 

34.    Дозволен цензурой 25 июня.

 

35.   К примеру, на вышедший в декабре 1915 года «Колчан» Гумилева было девять рецензий. Несколько коротких упоминаний о книжной новинке: «Князь Владимир Палей. Стихи», не могут считаться тем, что Мария Павловна-Младшая назвала сенсацией.

 

36.   Воспоминания Ольги Палей.

 

37.   Еще 7 ноября 1915 года, императрица писала супругу: «Павел продолжает болеть. Много потерял в весе — доктор хочет его оперировать и вынуть желчный пузырь. Но наш друг говорит, что тогда он умрет...»

 

38.     Так часто именовали автомобили.

 

39.   Стоит упомянуть, что с момента прихода к власти большевиков, Кони изменил своей принципиальности. Он понял, что их лидеры не похожи на русских царей, министров и церемониться с ним не будут. А. Ф. Кони согласился работать на взаимовыгодных условиях и изображал своим спокойствием мнимое соблюдение законности. Он ни разу не выступил с осуждением убийств людей, считавших его другом дома.

 

40.  Большое количество монархически настроенных офицеров было также уволено со службы Временным Правительством.

 

41.    Благодаря брату, Мария познакомилась с его приятелем, офицером 4-го Стрелкового полка Михаилом Путятиным и вскоре вышла за него замуж.

 

42.    Иоанн Кочуров, ставший первым «новомучеником».

 

43.    Опись имущества дворца в Царском Селе представляет какую-то фантастическую картину, не укладывающуюся в понятия необходимости. Одного только вина в подпале до ареста находилось 6 тыс. бутылок. Краткий рассказ об историко-художест-ненных ценностях семьи великого князя содержит брошюра Э. Голербаха «Дворец Палей», 1927 год, а также документы ликвидации дворца из Архива Литературы и Искусства — фонд 254.

 

44.    Отпечатан в типографии 7-й роты Измайловского полка количестве 300 экземпляров. 

 

45.    Приведем, к примеру, окончание двух стихов, находящихся на стр. 58, 59 второго сборника стихов князя Палея.

 

«Андреевский собор» (окончание сонета)

Светлело выраженье наших лиц

И подымаясь над мирскою ложью

Всходили мы как будто к Царству Божью.

Лилось все громче славословье птиц,

А купола прелестного Растрелли.

Торжественно и ласково горели

 

«Старая литография» (окончание сонета)

«И этот взгляд.. В нем отразился весь

Минувший век: чарующая смесь

Невинности и томных дерзновений...

 

Глаза, глаза! Потухшие огни!

Мне кажется, любил Вас в оны дни —

Не Пушкин, нет, сам вкрадчивый Евгений»

 

46. Четверо из них, включая Павла Александровича были переведены в Петропавловскую крепость. 29 января 1919 года их расстреляли неподалеку от собственной фамильной усыпальницы по приказу ЦК. Место нахождения останков августейших мучеников до сих пор неизвестно. Незадолго до этого Ольге Палей с дочерьми удалось уехать из России.

 

 

Князь Владимир Палей. Стихотворения

 

Пепельница

 

Щелчком привычным пепел скинут,

Он наполняется на дне...

И мнится мне, так годы минут,

Даря лишь отблеск правды мне.

 

Со мною жизнь играет в жмурки

И, навевая дымку грез,

Бросает в душу мне окурки

Своих душистых папирос.

 

И сколько-б радости я не пил,

И сколько-б веры не ютил

Все это скучный, серый пепел

Давно погаснувших светил...

 

Царское Село. Февраль 1916 г

 

 

 

Теннис

 

О, благородная и светлая игра!

Когда придет весны желанная пора

И вновь покроются сады и парки тенью,

Как хорошо тогда предаться увлеченью

Игрой стремительной на court 'e золотом!

В погоне трепетной за резвым прыгуном,

Люблю я юных тел красивых строй движений,

И service бешеный, и ряд шутливых прений.

Издалека видны, все в белом, игроки,

Ракеткой легкою продолжен взмах руки,

И голоса девиц, подхваченные эхом,

Звучат таинственным и лучезарным смехом!..

«Play?» - «Ready!» И летит чрез сетку быстрый мяч.

Люблю я handicap и очень строгий match,

Когда все зрители следят с немым вниманьем

О, жизнь! От горестей дневных к воспоминаньям,

От радости души к отраве прежних мук.

Кидаешь в руки ты все нас из старых рук,

И мы, томимые двуличностью мгновений,

Познали твой удар и сетку преткновений!..

 

Крым. Август 1915 г.

 

 

Pas de Quale

 

Аля еле дышит,

Аля сплетню слышит.

Что за благодать

Ане все сказать!

Аня еле дышит,

Аня сплетню слышит.

Что за благодать

Дальше передать.

 

Аlix еле дышит,

Alix сплетню слышит.

Ах, какой экстаз

Подписать указ.

 

Ники еле дышит,

Ники сплетню слышит.

Весь Его экстаз -

Подписать указ.

 

 

 

Папе и Маме

 

Нам хорошо... Минувшего невзгоды,

Как тени беглые, теперь нам нипочем:

Недаром грустные и радостные годы

Мы вместе прожили... Нам хорошо вдвоем!

 

Мы долго пристани искали безмятежной,

Скрывались от людей, томились суетой

И создали, любя очаг заботы нежной,

Гнездо, влекущее спокойной красотой...

 

Нам хорошо вдвоем, с правдивыми сердцами!

В руке, в тяжелый час, не дрогнула рука -

Мы счастие, воспетое певцами,

У непонятного для многих родника...

 

Среди опасностей извилистой дороги

Мы в Бога верили и помнили о Нем,

Пускай еще порой стучатся к нам тревоги —

Мы дружны и сильны... Нам хорошо вдвоем!

 

19 сентября 1916 г.

 

 

 

Японские лубки

 

Вершин далекие снега,

Горбатый мостик и сосна,

Бумажный дом. Два фонаря

И страшно алая заря.

 

Цветущий розовый миндаль.

Камыш. Рыбак. Речная даль.

И чье-то легкое окно

И чей-то яркий кимоно.

 

 

Царевичу

 

Тебе, вдохновенный царевич

Божественной позе твоей,

Склонясь пред тобой на колени

Играю на лире своей.

 

Если ищешь ты в мире добра

Если хочешь ты ласки народной,

Чтоб народ полюбил бы тебя

И гордился бы вечно тобою.

 

Не забудь, о любимый мой князь,

Ты так ласков и кроток душою,

Приласкать наш унылый народ

Заглянуть ему в душу с любовью.

 

 

 

 

Павловский парк

 

О, милый парк... В хранилищах твоих

Четыре есть невидимых наряда

И каждому чудесное названье.

Названья те, когда поочередно

Природа их безмолвно произносит,

Всегда звучат мне ново и прекрасно.

Я каждою любуюсь красотой:

Весеннее будь это пробужденье,

Иль лета пышного златой расцвет,

Или осени предсмертные печали,

Иль белый сон волшебницы-зимы -

Все дорого и все понятно мне...

Я в вековом, но свежем хороводе

Ищу всегда таинственную связь

С мечтой своей, изменчивой, как он,

Как он - волнующей неизъяснимо.

И слышится в твоих мне превращеньях

То именно, что слышать я хочу...

Сливаюсь ли весной с твоим весельем -

Мне кажется - в сияньи золотистом

Прозрачных нимф я пляски созерцаю,

И в сладостном журчаньи ручейка

Мне слышится то собственная радость,

То пенье птиц в живительной тиши,

То вдруг свирель невидимого Пана...

А в летний день, в апофеозе зноя,

Мне чудится, что страсть таимой грёзы,

О старый парк, тебе передалась,

Что между нами нить любви взаимной,

Что так меня и нежишь, и лелеешь

Ты для того, чтоб лучше мог воспеть

Я твой убор, твои немые чары...

И статуи, в стремленьи белоснежном,

Смотря на нас с улыбкой пониманья,

На дивный труд меня благословляют...

А осенью, когда мечтатель ищет

Былого сон средь пурпурной листвы,

А осенью, ласкающей так кротко,

Покорно доживающей свой век,

А осенью, своей тоской могучей —

Я полн тобой, твоим очарованьем,

Я становлюсь трепещущим сосудом,

Готовлюсь я душой воспринимать

Струю красы, извечно-благовонной...

Но и зимой о, Павловск, я пленен

Твоей ничем не нарушимой сказкой,

Я не грущу о солнце и цветах,

Я не стремлюсь с тоской к весне грядущей,

И в сердце — крик: «Да здравствует зима,

Да здравствуют слезинки снеговые,

Да здравствует покрова чистота...»

Так хорошо зимою возродиться

Душой усталою от грустных дум,

Так хорошо сказать греху : «Назад!»

Очистить я хочу свой мир незримый

И воскресить дела и помышленья.

Назад! Назад! Сольюся со снегами,

Пусть у меня под белой пеленой

Уснет зерно, запавшее глубоко,

Чтоб колос налился полней и краше

И ярче бы весною золотился...

 

Двадцатое июля 1914 года

 

 

 

Народ на плошади Дворцовой

Толпился, глядя на балкон,

Блестело золото икон,

И, как предвестник славы новой,

Взвивая флаги над толпой,

Отрадно ветер дул морской...

«Ура» неслось... Росло волненье,

Гимн повторялся без конца.

И к окнам Зимнего Дворца

Взлетело громкое моленье,

Как рой незримых голубей:

«Спаси, Господь, Твоих людей...»

Святые чувства дней минувших,

Под гнетом времени заснувших —

Восторг, надежду и любовь

Опасность воскресила вновь.

И восставая перед нами,

Сияли светлыми лучами

Картины невозвратных дней,

Что кистью мошною своей

Былые мастера писали -

Картины славы и побед,

Где так ясны златые дали

И где людей грустящих нет...

Какой толпа дышала силой

В тот незабвенный, чудный миг!

Как сладок был народа крик,

Что не страшится он могилы,

Что он на все, на все готов -

Пусть даже смерть закроет веки,

Но не познает Русь вовеки

Жестоких вражеских оков.

У всех цвело в душе сознанье,

Что мы еще сильней, чем встарь...

Но воцарилось вдруг молчанье:

К народу вышел Государь.

И пред своим Вождем Державным

Толпа одним движеньем плавным

В одном стремленьи пала ниц...

И миг сей, созданный толпою,

О, Русь, останется одною

Из исторических страниц...

Царь говорил - и это Слово

Всегда звучать нам будет снова

В минуты скорби и тоски,

А тот, кто слышал эти речи,

Не сгорбит побежденно плечи

До гробовой своей доски...

«Мир заключен не будет Мною,

Покоя Я врагу не дам,

Пока он вновь не будет там,

За пограничною чертою...»

И залы Зимнего Дворца

«Ура» как громом огласились,

Дрожали стекла, и сердца

Восторгом трепетном забились!

Сияя чудной красотой,

Вся в белом, плакала Царица;

Она на подвиг шла святой

Быть милосердною сестрицей.

И клики снова поднялись,

Взлетая неудержно ввысь.

Толпа, как море бушевала,

Безумной храбростью горя,

И с умиленьем повторяла

Слова Российского Царя...

Дворец же старый, перед нею,

Безмолвный - волею судьбы,

Душой угрюмою своею

Воспринимал ее мольбы.

И, нитью связан с ней незримой,

Сливался каменный дворец

С отвагой непоколебимой

Геройских пламенных сердец ..

 

Царское Село. Январь 1916 г

 

Третий звонок

 

Дождь моросит Из окон мрачный зал

Сквозь дым тумана льется отблеск мутный.

Огни ночные сторожат вокзал,

Звучит во мгле свисток ежеминутный.

 

Проносятся с шипеньем поезда,

Бежит толпа с цветными узелками.

Уходят рельсы мокрые - туда,

Во мрак сырой, пронизанный гудками.

 

Вздыхает паровоз. Там, в стороне,

Два воробья заботятся о корме.

Фуражкой машет офицер в окне,

И кто-то в черном плачет на платформе.

 

 

 

Memento Mori

 

Памяти друга и одноклассника Миши Евреинова

 

И ты, и ты убит несчастный юный друг!

Мой бедный прапорщик, товарищ бледнолицый!

Сегодня утром я узнал об этом вдруг,

Схватил скорей перо, и раненою птицей

Душа моя теперь рыдает над тобой!

Мой бедный, бедный друг! Мой Миша дорогой!

Ты перед выпуском, веселый и беспечный,

Мне карточку свою на память подарил.

И память о тебе должна быть вечной!

Нет, плакать и жалеть в душе нет больше сил!

Будь мною проклята безжалостная рана!

Зачем его ввела ты в царство тишины?

Ужели следует нам умирать так рано.

И души мальчиков, Господь, Тебе нужны ?

 

Июля 1915 г. ъ

 

 

Разъезд

 

Разъезд по просеке крадется.    Тишина...

Лишь под копытами хрустят сухие ветки...

Душа пленительной тревогою полна - 

О, радость жуткая начавшейся разведки...

 

Теперь как будто все в порядке у меня:

Сейчас дозорные прискачут с донесеньем,

Наган заряжен мой и на конце ремня

Двухверстка серая гордится наступленьем...

 

Вот выстрел вдалеке...   Все смолкло...     И опять

Идем по просеке мы осторожным шагом,

А ночь готовится и даль, и лес обнять,

И сосны стройные синеют за оврагом....

 

Действующая Армия. Октябрь 1915 г

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Послание к современной Цирцее

 

Вам, чаровница, Вам, богиня,

Созданье лучшее Творца,

Вам, белокурая графиня,

Привет далекого певца!

 

От Вас уйду (войны оковы

Не терпят длительной игры),

Мы все повеситься готовы,

Злясь от безделья и хандры.

 

Ваш дом, такой гостеприимный,

Остался в памяти у всех,

И помнят все Ваш круг интимный,

Приют ребяческих утех.

 

Такие вечера любимы

Едва-ль мечтой холостяка,

Но на войне неразделимы

Господский двор и штаб полка!

 

Лишь вспомню я, как мы встречались

У Вас осенние лучи,

Как мы, спортсмены без печали,

Кидали беглые мячи.

 

Как мы возились с Вашей сеткой,

Как за Муму нам был упрек,

Как по террасе, над беседкой,

Шагали вдоль и поперек.

 

Лишь вспомню сада закоулки,

Где увядал наш идеал,

И «five o'clock», и эти булки,

Каких нигде я не едал.

 

И Ваши длинные ресницы,

И Ваши томные глаза,

На эти прошлые страницы

Невольно падает слеза!

 

И жизнь мне кажется тоскливой

О где часы, минуты те, К

огда гусар был послан Сливой[1]

За вашим платьем—декольте.

 

Когда струною монотонной

Рояль неустанно гремел,

Когда по зелени суконной

Легко шуршал бриджовый мел.

 

Когда «Ленокъ», смеясь, качался,

Покорный чувственной весне,

И весь Ваш облик отражался

В бегущей к мельнице волне.

 

Тому, кто лепит песни лиры,

Ваш образ мил, как талисман.

Графиня! Больше, чем мортиры,

К нему подходит доломан!

 

Мы все влюблялись понемногу

В кого-нибудь и как-нибудь.

Поверь! Держи прямей дорогу

И грезы вещие забудь!

 

Итак, нагрянул час разлуки,

Никто не знает почему!

Прощайте flirt, рояля звуки

И белоснежная Муму!

 

Терзаясь доблестным обетом,

Прося всегда быть милым к нам

Умчались мы к иным победам,

К иным собачкам и бриджам.

 

Мы уходили. С небосвода

Уныло капал мелкий дождь.

Пусть Вам всю прелесть перехода

Расскажет наш тогдашний вождь!

 

Шла гвардия—не помню точно

Но, кажется, немало дней.

Погода-злюка, как нарочно,

Все время плакала над ней.

 

Леса, долины и паромы —

Все нам давалось нелегко,

Как Ваши светлые хоромы

Уже казались далеко!

 

Но, наконец, дойдя до цели,

Изрядный совершив скачок,

Мы оживились, посмотрели

И почесали мозжечок.

 

Вскричали мы: «Побойся Бога,

Бивак проклятый! Фольверк, сгинь!

Нам, избалованным - убого

Казалось в доме без графинь!

 

Но что же делать, в самом деле?

Мы разместились кое-как.

Притихли, сразу на постели

И целый день кляли бивак!

 

Не помогли бы и побои,

Достать хоть пару баронесс,

Зато пришлось купить обои,

Так страшно выглядел «наш mess».

 

Кругом какая-то пустыня.

Где милый флирт, где граммофон?

Но не могли-ж мы знать, Графиня,

Что месяц май здесь - не сезон!

 

Фольверк Зельки. Май 1916 г.

 

_________________________________

 

1- Прозвище полковника Сливецкого

 

 

Опять спустилась ночь... Под потолком, в углу,

Икона восстает перед усталым взором

И также смотрит Лик с любовью и укором,

Как целый день смотрел на этой жизни мглу.

Но полон суеты, вражды, непостоянства,

Земные помыслы в душе своей храня,

Взглянул ли я наверх хоть раз в теченье дня?

О, христианство!

 

Петроград. 20 октября 1916 г

 

 

Немая ночь жутка

 

Немая ночь жутка... Мгновения ползут.

Не спится узнику... Душа полна страданья.

Далеких, милых, прожитых минут

Нахлынули в нее воспоминания...

 

Все время за окном проходит часовой,

Не просто человек, другого стерегущий,

Нет, —кровный враг, латыш угрюмый и тупой!

Холодной злобой к узнику дышуший...

 

За что! За что! Мысль рвется из души -

Вся эта пытка нравственных страданий,

Тяжелых ежечасных ожиданий,

Убийств, грозящих каждый миг в тиши.

 

Мысль узника в мольбе уносит высоко —

То, что растет кругом—так мрачно и так низко.

Родные-близкие так страшно далеко,

А недруги так жутко близко...

 

Вятка. Заключение. 1918 г.

bottom of page