ИСТОРИК  АНДРЕЙ БАРАНОВСКИЙ

Юрий Слезкин

ЗОЛОТАЯ ТАБАКЕРКА

(из сборника рассказов "Бабье лето")

     Разбираясь недавно в редкостных вещах своих, коих я большой любитель, - в разных старинных безделках, доставшихся мне по наследству и благоприобретенных – я наконец дошел до самой дорогой для меня вещи из всей моей коллекции – дедушкиной золотой табакерки.

         Когда-то, давно уже, лет около сорока тому назад, табакерка была единственной ценной у меня вещью, да и то, не помышляя в те юные годы стать когда-нибудь любителем раритетов, я ценил ее главным образом потому, что была она из чистого червонного золота.

       Досталась она мне от батюшки в день именин моих с кратким присловием, из которого я понял, что вещь эта – семейная реликвия, что была она жалована великою государынею Екатериной II одному из моих прадедов и будто-бы тогда была осыпана брильянтами, но что в последствии старший брат деда моего – большой мот и ветреник – брильянты эти продал, и будучи бездетным передал ее такою, какая она сейчас,- деду моему. Кроме того, вскользь батюшка мой заметил, что долго связывали с этой табакеркой какую-то тайну касающуюся кончины деда, а может и жизни его, но что это была за тайна, батюшка мой уже не помнит, да и никогда не знал толком, потому что был еще дитятей, когда отец его умер и, кроме того, воспитывался и жил от рождения своего не в отчем доме, а в имении бабушки с материнской стороны.

        Сообщение это, хотя и краткое, но все же любопытное, о ту пору я пропустил мимо ушей, слишком занятый своей молодостью и розовыми надеждами на будущее, и в тайне только пожалел о излишней ветрености двоюродного моего деда, так обесценившего доставшуюся мне теперь вещь. И не раз еще жалел я об утраченных брильянтах в дни моей веселой, но бестолковой молодости, когда так мало внимания уделяешь памяти о прошлом и так эгоистично ценишь только то, что приносит тебе непосредственную радость.

       Уже много после того, как дедушкина досталась мне, почувствовал я связующие меня нити с прошлым, сердцем понял, как дорого все то, что освящено памятью предков, как жива и одухотворена всякая вещь – свидетельница прошедших дней.

       Теперь знаю я, что смысл жизни человеческой можно следить за оставленными за собою вехами и оправдывая в них свое прошлое – строить будущее;- что каждая вещь, самая малая – это мысль, это след шага ушедшего человека, его вера, его любовь, его мука и радость – и огненный знак, указующий путь идущему вперед потомку.

      Но мысли эти, как я уже говорил, только недавно укрепились во мне, а в те дни, о которых я хочу повести свой рассказ, они и в снах моих не посещали меня, и дедушкину табакерку я ценил только на вес золота.

       Я думаю, и сейчас случается молодым людям не редко сидеть без денег, хотя б они и имели любящих родителей, высылающих им ежемесячно вполне изрядную сумму.

     Молодость не приучена рассчитывать на перед свои доходы и готова оставить все что имеет в один час за карточным столом или ради прекрасных глазок милой. Конечно, говорю я о настоящей молодости, о той молодости, где душа и тело одинаково юны, а не о той где в восемнадцать лет думают о карьере, о флигель- адьютанских эксельбантах или магистерской степени или, что еще хуже о выгодной женитьбе.

        С умилением, иногда лишь со старческим снисходительным упреком, вспоминаю я свою беззаботную молодость.

      Много раз ошибался я, много наделал глупостей за свою жизнь, но неподдельная веселость, доверчивость к людям, способность увлекаться  всей душою хотя бы пустяками, хотя б едва знакомой красоткой – все это в воспоминаниях рисует мне мою молодость – одним ясным, солнечным днем, какие бывают ранней весною, когда под живоносными лучами тает, как сахар в горячей воде белый снег и тонкие веточки верб, одетые пухом, зыбятся на голубой дали радостного неба.

        Да, где ты далекая, милая юность? Где твои первыя освежающия грозы, первые проблески любви, первыя чистыя слезы?... Быстро пронеслась моя молодость, но память о ней вечно будет жить в моем сердце всегда с улыбкой радости обращусь я к ней своим ослабевшим взором в тяжелую годину старости.

        И вместе с моей юностью всегда рисуется мне Петербург, мой ветреный Петербург, с твоими затеями, причудами и скукой! Куда как многолюден ты и пуст, коварен и мил, прост, умен и любезен.

Как часто, смотря на твои затеи, я невольно улыбаюсь.

Даже сейчас, глядя в окна моей квартиры на густую толпу народа вдоль набережной, я от души посмеялся над серьезным выражением лиц идущих и едущих, куда бы вы думали? – на гуляние! Важная цель, обширное предприятие.         Презабавно!

        А, помню, когда-то и я, натянув палевыя перчатки и взяв трость, выезжал на эту светскую прогулку.

Кипит на Каменном народ, кричат форейторы, съедаются апельсины, сгорают сигары и загорают из под косметики алебастровые лбы кокеток от весенних лучей и ветра. Чинно, в три ряда, тянутся блестящие экипажи , между тысячью белых и  черных султанов, блестящих киверов, пестреют яркие банты на шляпках: - и все это делается без всякой причины, кроме непреодолимого желания быть там, где все и делать то, что делают друге.

Но что я? – по стариковской привычке повел рассказ свой в сторону от намеченной цели. Увы, невольно коснувшись молодости своей, не мог не отдаться сладким воспоминаниям!

        Но постараюсь загладить вину свою, возвращаясь к прерванному повествованию о дедовской табакерке.

В тот 1852-ой год, с которого я поведу рассказ мой, - я только что окончил курс наук и собирался поступить на службу, для чего батюшка мой, живущий безвыездно в деревне, прислать мне письмо для подачи боевому товарищу его, занимавшему тогда высокий пост в одном из министерств, дабы он оказал мне всяческую протекцию.

По юношеской беспечности своей я долго никак ни мог собраться на поклон к будущему благодетелю и больше увлекался театрами и балами, чем мечтами о блестящей карьере.

     Впоследствии я не жалел о такой беспечности, но тогда, помнится, каждый вечер бранивал себя и обещал на   другой же день заняться делом.

       День такой, наконец, настал и я пошел с письмом батюшки у сердца устраивать свою судьбу.

Батюшкин приятель оказался благодушным генералом, полным, но подвижным, с седыми, длинными подусниками, с громким смехом, хмурыми бровями и добрыми глазами.

     Прочтя батюшкино письмо, он подставил мне жеския бритыя щеки свои для поцелуя и велел к нему захаживать почаще, а каждое воскресенье неукоснительно к обедать у него, что я с охотою и в точности исполнял несколько недель, а потом и месяцев кряду.

       Старик пришелся мне по душе, и я ему полюбился.

      Каждый раз выходя из дома-особняка его, что стоял на миллионной, я уносил с собою несколько золотых в подарок, но дело мое так и не подвигалось вперед, и я все еще оставался приятным молодым человеком без места.

       Не раз, стороною, вспоминал я о просьбе батюшки моему новому покровителю и всегда слышал в ответ поспешное и крайне озабоченное:           - Да, да – конечно, вот ужотка завтра увижу такого-то похлопочу.

   Но проходило одно  завтра, и  другое, и  третье, а старик ни с кем не говорил, запамятывая, и при новом  напоминании повторялась обычная сцена, а в кармане у меня появлялись новые золотые, но увы, слишком недостаточные для меня.

     Так с моей службой ничего и не вышло до самого того дня, когда была объявлена война Турции 53-го года и я, пылая юношеским задором, зачислился юнкером в Ахтырский гусарский полк, с которым и сделал всю компанию.

В тот год определилась вся моя дальнейшая судьба: я принял боевое крещение, получил Георгия и больше уже не оставлял военной службы – службы моего отца и дедов, которую я думал сначала пренебречь, рассчитывая в своем юношеском задоре, не смотря на традиции семьи своей, пойти по своевольно избранному особому пути. Тогда-то я и почувствовал связи свои с прошлым, тогда-то и понял ясно, что всякое живое существо растет, развивается, приносит плоды на почве ему предназначенной, на почве отцов своих и что здоровое будущее созидается на твердом фундаменте ясного сознания этого родного прошлаго.

   Вот в ту пору, в те дни, когда судьба моя еще не определилась и я пребывал в состоянии приятного молодого человека без определенных занятий, я и вспомнил о своей золотой табакерке.

    Соблазнов было больше, чем достаточно, а денег всегда не хватало. В один прекрасный день, или вернее в одно сумрачное грустное утро, я проснулся без копейки в кармане и с неприятным сознанием, что кредит мой закрыт на долго, что долгов моих, пожалуй, не счесть, а до следующей получки от отца еще далеко.

     Мрачное настроения мое усугубилось, когда нечаянно мой взор упал на раскрытую календарную книжку, и я увидал, что несколько дней лишь остается до Рождества.

     Рождество должно было принести мне новыя радости, но без денег – какия там могут быть радости, и я, чуть-что не плача, стал рыться в ящиках своего стола, думая наудачу найти что-нибудь ценное.

И вот, среди пачек, надушенных и перевязанных ленточками, нежных писем от возлюбленных, среди баночек с помадой для усов, среди трубок, кисетов, карандашей и всякого мусора – я наткнулся на давно позабытую уже золотую табакерку.

   Угрюмо взвесив ее на руке, пощелкав по ней пальцем, повернув ее несколько раз во все стороны, наконец приподнявши крышку, очень плотную и тяжелую, и заглянув в пустое дно – я решил, что вместе с енотовой шубой (которую я никогда не носил в городе) эта табакерка может сослужить мне службу и выручить из беды.

Не мешкая долго, я оделся и поехал на Гороховую к ростовщику.

     Погода была теплая и, несмотря на зимнюю пору,  мелкий противный дождь шел не прерываясь.

     С вниманием вглядывался я в грязный неказистый ряд домов и наконец остановился у одного из них. Потом обойдя большую лужу, расплывшуюся перед самыми воротами, вошел в них, отыскал грязную лестницу и ощупью стал взбираться по ней с помощью мокрой веревки, заменявшей перила.

     Пройдя на третий этаж и остановясь перед низенькою, под самой крышею, досчатою дверью, ведущей на чердак, я стал звонить.

     На звонок отозвался хриплый кашель и кто-то спросил:

- Кого нужно?

- Господина Римана!

- А! сейчас, - ответил тот же угрюмый голос и дверь передо мною со скрипом распахнулась.

   Я вошел в маленькую темную переднюю, и сразу же ударил мне в нос тяжелый запах старого платья, лука и нюхательного табаку.

     Только спустя несколько минут различил я перед собою маленькую фигурку старика в широком халате.

- Вы ростовщик Риман?..

     Старик отступил на шаг и сказал с достоинством:

- Какой ростовщик? Я не ростовщик.

- Ну все равно – это вы даете деньги под ручные залоги?

     Старик ответил угрюмо:

- Можно давать деньги под залог, но ростовщик обидное слово.

- Хорошо, хорошо, - успокоил я его: - я не хотел вас обидеть…

     И подвинулся вперед, желая скорее избавиться от енотовой шубы, которая уже начала оттягивать мне руку.

  Тогда ростовщик протиснулся в двери напротив, за которыми оказалась комната несколько большая первой с единственным слуховым окном у потолка – и стал за прилавок, на который я и поспешил сбросить свою ношу.

   Засветив маленькую лампочку и осмотрев тщательно шубу, старик принялся за табакерку, как вдруг задребезжал звонок в передней и вслед за тем послышались глухие удары в наружнюю дверь чьих-то тяжелых кулаков.

   Ростовщик побледнел, нос у него вытянулся, он согнулся, расставив руки над прилавком, точно желая защитить разложенные на нем вещи, но когда стук повторился еще более требовательный, - старик метнулся проворно мимо меня и распахнул входныя двери, низко кланяясь.

     В переднюю вошли два человека – один маленький, другой большой. Маленький был в широком салопе и когда он подошел к прилавку я мог удостовериться, что то была старушка, сморщенное лицо которой выглядывало из под темных оборок ватного капора. Большой человек, следующий за нею, оказался ей гайдуком, - широкоплечим, саженным детиной с довольно зверским выражением бородатого лица.

     Мой ростовщик все время не переставал низко кланяться, боком заходя за прилавок.

 - Давай-ка поживей залог, - проговорила старуха, не глядя в мою сторону и как-бы не замечая моего присутствия.

    Старик нырнул куда-то в угол, послышался звон отворяемого замка и вскоре на прилавок рядом с моею енотовой шубой и золотою табакеркой заиграло всеми цветами радуги неописуемой красоты бриллиантовое ожерелье.

    Старушка взяла его тонкими, морщинистыми пальцами, поднесла к свету и внимательно осмотрела каждый камушек, бормоча что-то себе под нос, потом оборотилась к гайдуку своему и передала ему ожерелье.

     Гайдук бережно защелкнул драгоценность в принесенный с собою ларчик, и старушка стала выкладывать деньги.

- Десять процентов? – только произнесла она, не поднимая головы.

- Десять процентов, - тихо отвечал ростовщик, в волнении кусая тонкие свои, бескровныя губы.

     Я стоял в стороне, наблюдая за этой немою сценой, мысленно спрашивая себя, кто бы могла быть эта маленькая старушка – собственница такого сокровища, и зачем было ей закладывать эту вещь, когда по всему видно, что она достаточно богата.

    Но размышления мои вскоре были прерваны негромким вскриком старушки, крайне неожиданным и потому обратившим на себя внимание.

     И тотчас же я увидел, как отстранив от себя пересчитываемыя деньги, старушка ухватилась за мою табакерку и в волнении оглянулась по сторонам.

- Откуда у тебя эта вещь? – задыхающимся шепотом спросила она у ростовщика.

      Старик, крайне удивленный, небрежно кивнул в мою сторону, желая видимо показать этим свое пренебрежение к моей малоценной, по его мнению, вещи.

- Ее принес этот сударь, - сказал он помолчав минуту: - но я не могу предложить за нее много…

      Тогда я выступил из темного угла, желая лично удостоверить, что табакерка эта принадлежит мне, но старушка, все более волнуясь, сама первая заговорила со мною:

 - Откуда сударь получили вы эту вещь, как давно вы владеете ею, куплена ли она вами или дарена кем-либо? Скажите мне все, не таясь, а то у меня голова пошла кругом…

  И не выпуская из рук золотую мою табакерку, старушка опустилась на стул, услужливо подставленный ей ростовщиком.

    Не будучи в силах скрыть невольную улыбку, при виде ея волнения, я все же попытался как можно учтивее сообщить незнакомке все мною ведомое о табакерке.

   Старушка, не прерывая, слушала меня со вниманием, потом протянув мне худыя свои, но все еще красивыя руки, промолвила голосом прерывающимся и умоляющим:

- Как милости прошу, сударь не отдавайте сей вещи ростовщику, а то, чего Боже упаси, останется она у него навсегда за бесценок, а я – увы – знаю, как забывчива и ветрена молодость. А если вам, сударь, нужно золото, презренный металл, созданный нам на погибель, то не откажите довериться мне – пусть я буду вашим заимодавцем.

    Так умильно и трогательно было лицо старушки, так просительно тянула она ко мне свои ручки, так по-детски дрожал ея голос, что я уже готов был согласиться на все ея просьбы, а она все еще продолжала говорить, утирая помутившиеся от слез глаза кружевным платком.

- Окажите внимание бедной забытой всеми старухе, когда-то любимой и почитаемой. Возьмите табакерку эту и следуйте за мною. Вы не будете раскаиваться в своем поступке, - за это я ручаюсь.

     И проворно поднявшись со стула, точно возвратясь вновь к своей радостной молодости, старушка гордо кивнула низко кланяющемуся ростовщику и пошла к выходу, следуемая гайдуком, несшим ларец с ожерельем. Я же, все более недоумевая, но подстрекаемый юношеским любопытством, жаждой небывалых приключений, опять взвалил на плечи свою енотовую шубу, в твердой решимости не отступать ни перед какими случайностями и разгадать заданную мне загадку.

      У ворот ждал нас широкий возок, такой, какие и в то время попадались редко, особливо на улицах Петербурга.

Гайдук проворно подсадил барыню в мягкия пуховыя подушки, я устроился рядом с нею и экипаж наш тронулся, скрипя и стеня полозьями по обнаженной мостовой.

     Всю дорогу от Гороховой до Васильевскаго Острова спутница моя безмолвствовала, закрывши глаза свои и точно запамятовав обо мне, я же, не осмеливаясь первым нарушить молчание, со вниманием приглядывался к чертам усталого пожелтевшаго и увядшаго лица, теперь ясно видимаго мне при свете тусклаго зимняго дня.

    Когда-то давно, лицо это должно было быть весьма тонким и красивым, теперь же оно съежилось все в комок, испещренное мелкою сетью морщин, что не всегда бывает и у очень старых людей и служит признаком того, что в молодости лицо это чрезмерно покрывалось белилами и румянами. Такая кожа чаще всего бывает у престарелых актрис.

     Кроме того успел я заметить, что хотя старушка была укутана в соболя, дверцы возка были украшены пестрым искусстно раскрашенным гербом, дотоли мне неведомым, а на запятках держался огромный гайдук, несмотря наконец на то, что сам я был свидетелем, как драгоценное бриллиантовое ожерелье было заперто в ларец и увезено старушкою – все же не мог я в ней признать знатную барыню.

     В былой красоте ея – тонкой, но не породистой, в голосе до сих пор нежном, но каким-то заискивающим и чуть жеманном, в плавном движении рук – маленьких, но робких, не находил я того, что отличает женщину нашего круга. Вмести с тем не походила она и на мещанку, а еще меньше на купчиху.

    Вот что мог я заметить в недолгий переезд наш от Гороховой до набережной Васильевскаго Острова и что еще более распалило мое любопытство. Вскоре кони стали перед серым каменным домом, гайдук соскочил с запяток и, распахнув дверцы, помог выйти госпоже своей, только сейчас открывшей глаза.

     В сенях встретил нас заспанный казачек и босоногая служанка. Они подхватили старушку под локти и повели ее вверх по лестнице.

     Я же был предоставлен самому себе  и только уже будучи на верхней ступеньке, хозяйка, обратившись ко мне, сказала:

- Пройдите, сударь, в зало, а я приоденусь и сейчас к вам выду.

     Зальце, в которое вошел я, было низенькое, но просторное, сплошь уставленное креслицами, стульями, диванами. Старенькия клавесины стояли открытыми и на них лежали ноты, писанные от руки и украшенныя рисунками. Были они открыты на песенке «II faut partir» с рисуночком изображающим море, корабли вдали, а вблизи каменный мол с причаленной к нему лодочкой. В лодку садится отъезжающий кавалер в синем сюртуке и в белых брюках, а с мола глядит на него девица в розовом платье и машет платочком.

     Далее на стене, над клавесинами увидал я портрет прекрасной дамы с темными локонами и улыбающимися синими глазами; дама эта одной рукою держала алый цветок, а другою жеманно прикрывала открытый по плечи без косынки бюст. Потемневший портрет этот, оправленный в золотую овальную раму, имел отдаленное сходство с хозяйкой дома и казался мне очаровательным.

     На круглом, красного дерева, столе придвинутом к дивану нашел я альбом в кожаных переплетах и на одном из них прочел оттиснутое золотом – «1825 год».

   Все говорило, что в доме этом тщательно хранятся воспоминания о прошлом, что все полно давно минувшими днями.