Литературный журнал "Вырицкий ларец"
Издание Симо-Барановского, выпуск 3/2015
Содержание
Памяти вырицкого дачника Михаила Светина. АНДРЕЙ БАРАНОВСКИЙ
Кончина священника Коровина. АНДРЕЙ БАРАНОВСКИЙ
Воспоминания. Часть вторая. ДМИТРИЙ СИМО
Стихотворения. ПРОТОИЕРЕЙ ВЛАДИМИР ШАМОНИН
Вырицкие животные.
К юбилею Вырицкой Казанской церкви. Документы. Часть вторая
Цветовая симфония Бориса Николаева. ВАЛЕРИЯ УШАКОВА
Памяти вырицкого дачника
Михаила Светина. 30 августа 2015
Теперь будут эпитеты на вырицких форумах: «Светлая память Светину», а то, что этому знаменитому киноактеру актеру даже не предложили выступить на вырицкой сцене, типично дополняет местную скукотень.
Этим летом отсутствие красивой дачной программы увезло многих дачников с детьми Зарубеж, в Крым. В то время, когда надо было спасать Оредеж, один из начальников уехал отдыхать в Турцию, где приятней вероятно, чем во вверенной волости?
Состоялось ли хоть одно летнее мероприятие, не колхозно-брежневского уровня? - не ведомо, но мечта о дачной антрепризе, возрождению театра времен Аполлонского без Светина теперь состоится с трудом. Мы беседовали несколько раз с российской знаменитостью о необходимости хоть одной постановки на летней дачной сцене возле сосен и берегов и Михаил Семенович легко давал свое согласие съиграть, как минимум Фирса из Вишневого сада. Но что оставалось делать дальше, идти на поклон в администрацию, где интересуются только распилом земель, а на «культурных ставках» держат своих молчаливых замполитов. Вот и разгадка противоречий вырицких дачных и коммунальных отношений. Все дело в экономических преступлениях края, включая всевозможные подряды за которые в городе любой, уже даже художник платит налоги, а тут все вроде «понарошку». Посмотрев, что даже детские пластмассовые босоножки на рыке стоят больше тысячи, станет ясно, что местный потребитель должен обладать стотысячной зарплатой, чтобы их покупать. Может так и есть. Не зря, на любую критику, дети местных прорабов ответят, что «Вырица прекрасна», а жалобы только у городских, которым подавай культурные берега, дачный романс вместо «муси-пуси», да еще и театр со Светиным. В городе есть!
Узнав горестную для значения Вырицы весть, я написал в «Меркурий», просьбу похоронить Светина в Поселке, чему он сам в разговоре был не против. Одновременно, как историку дореволюционных лет еще раз припомнилось то с чем сталкивался каждый человек: безполезность в момент острого кризиса везти родного человека в последнюю реанимацию. В старину, родственник или друг угасал в присутствии близких, и эти минуты всегда были печально-величественны. Теперь, когда же все проходит через запруженную трассу, посторонних и общую комнату для усопших с хождением санитаров и пр, - смертная тоска для живых, которым и так предстоит скорбеть. После Кирилла Лаврова и Николая Годовикова, Михаил Семеновчи (Соломонович) Светин был третьей всесоюзной киноизвестностью, поселившейся в качестве дачника в Вырице. Может когда-нибудь, когда местные интеллигенты рискнут установить таблички со старинными названиями улиц: проспект Ефремова, Стравинской, Шудибилля, - найдется место и для таблички на Ольгопольской, что здесь в таком то году поселился великий комедийный актер.
Андрей Барановский
Кончина священника Коровина
Могу ли я поверхностным слогом изобразить редкие досуги трудолюбивого сельского пастыря, - хотя не единожды был обласкан его вниманием…
В значительности протоиерея Коровина для тогдашнего честного люда города на Неве удобно коснуться и его черты увлечения историей, хотя литургическая загруженность не оставляла ему свободных часов, кроме необходимых для души и здоровья.
После кончины о. Алексея, семья познакомила меня с несколькими ящиками его бумаг, где покоился и многочисленный церковный «самиздат» с середины прошлого века. Вырица, как проживание «бывших сословий» обладала особым религиозным настроем, замаскированным под чудаковатых дачников. То, что Коровин не дал продолжение жизни многим копившимся у него церковным стихам, статьям, повестям, - определялось сложным двойным кругом вокруг храмовой жизни. Не одни же благостные пожилые люди и молодая творческая интеллигенция бродили вокруг. Даже и сейчас через сто метров от Казанской церкви у магазина Вы можете видеть личностей с запросами снежного человека и нечленораздельной речью. А еще эта якобы «Святая земля» вечно опутана партийностью (некто, наплутовал на три коттеджа, - но вспоминает былую советскую защищенность, при которой бы сидел за хищения). К тому же, представить местный приход лет тридцать назад: взял и обчелся, больше из города приезжали, и дачники.
Листая журнал записей об отпевании за какой-то год, я некогда увидел несколько интересных фамилий. Зная, что это семья проректора, или оперного певца, - при случайности оказавшись у них, всегда расспрашивал о Коровине и часто слышал в ответ: «Видно, что он был расположен к общению, и мы могли бы ему многое поведать, но ведь не принято тогда было… до перемен в обществе».
Кажется, в те непростые годы обоюдно с паствой у настоятеля возникла интересная традиция. Заскорузлых старинных фолиантов в дачах оставалось не мало, и граждане после нужной требы стали Алексею Ильичу в знак благодарности преподносить какую-либо церковную книгу с надписью: « В память о крещении отрока… по адресу такому то». Еще, судя по всему, Коровину, как духовнику были переданы на хранение папки рукописей неофициального церковного поэта репрессированного протоиерея В. Шамонина , сочинения диакона Павинского, машинописный роман о судьбе о. Павла Аникиева и о его кружке, бумаги от общины разгромленного Спаса на Водах, тетрадки Веры Берхман и многое разрозненное еле понятное.
Вероятно, Алексей Коровин собирался это упорядочить и выпустить в свет уже на покое. С другой стороны при его дружбе с церковным историком Ильей Поповым - мог снабдить эти «тетрадки» комментариями к вручившим лицам. О Шамонине, еще умирающий Серафим Вырицкий сказал, что оставляет этот светильник вместо себя. Старший по возрасту, друг протоиерея Коровина – знаменитый полковник в отставке историк Защук, сам обладавший не одним шкапом военно-исторических бумаг и книг, - ему советовал все архивировать, что и разумно перешло на чердак.
Потомок старинного рода (прадед герой войны 1812 г, дед – герой обороны Севастополя), - Георгий Защук приезжая к Коровину на всеночную, оставался спать, завернувшись в шинель в автомобильчике; умывался в Оредеже. Церковных гостиниц тогда не существовало и принять на постой семья настоятеля могла только супругу Защука - Ольгу (из бывших 1917 г. рождения). Но вот ведь каков результат батюшкиных увлечений историей! Не написав свои записки о Вырице, он вдохновил Защука на литературный очерк о монахе Серафиме, статьи про нашу достопамятную церковь и пр.
Илья Попов тогда же начал все исследовать и после приезжал с докладом к Коровину. А слушать про результаты изысканий он любил и, улыбаясь, поил обязательным чаем в трапезной. Помню, заглянув к нему в апреле 2003 года, - с порога услышал ироничное суждение: « А наш Витгенштейн в эти дни 190 лет назад уже командующий союзными армиями?» Стало быть, отец Алексей вел речь об истории передаче власти после кончины Кутузова в руки знаменитого Дружносельского земляка, чей правнук содействовал в построении церкви в Княжеской долине.
Войну 1812 года он особенно чтил и не раз сетовал, что в окрестностях Вырицы нет ее архитектурной памяти. Тоже и по 1914 году, несохранившимся могилам. А ведь протоиерей Коровин застал поколение, помнившее Великую Мировую и строителей храма. В притворе церкви до недавнего времени висели стенды созданные Коровиным и художником Свешниковым по истории церкви Казанской Божией матери, где прихожанин, спасший храм в хрушевские времена от закрытия – был помещен именно в царской военной форме. Указывая на эту фотографию, Алексей Ильич считал необходимым радостно присовокупить, что наградное оружие у прихожанина скорей всего - «анненское»; а в орденах, воинских званиях и титулах Российской Империи он разбирался безукоризненно.
В канун 390-летия Дома Романовых, почувствовав возможности Вырицы принять гостей о. Алексей согласился провести вечер, посвященный династии Романовых после молитвы в церковном доме. Настоятель не раз лично встречался с историками: Глинкой, Виллинбаховым, Бурлаковым, Сушковым, - всех не упомнишь, но в тот день 21 февраля он общался со слушателями, и с научной, и с богословской точек зрения на русское прошлое. Такой кружок, в качестве исторического клуба просуществовал свыше года. Вырица разрасталась со стремительной скоростью, и становилось не до чего. Я к тому времени засел за книгу «Вырица при царе» и он меня бесконечно подбадривал, предлагая идеи. Помню, когда я последний раз уходил от него, он спросил, а есть ли у меня деньги? Такси до вокзала еще не существовало и я, глупо улыбаясь, обронил: что - пешком, а там как-нибудь. Куда-то завернув в пономарке о. Алексей вручил мне 500 рублей. Кажется, это была последняя наша встреча.
Андрей Барановский
Дмитрий Симо
Воспоминания. Часть вторая.
Следующим увлечением были так называемые поджиги. По сути дела это были самодельные подобия пистолетов 500-летней давности. В этом деле главное было – найти подходящую металлическую трубку. Одна сторона трубки заглушалась – сплющивалась молотком, загибалась и расклепывалась. Для пущей герметичности иногда заливалось внутрь немного свинца. Затем нужно было сделать отверстие для воспламенения заряда. При этом обходились простым инструментом – трехгранным напильником. Никаких дрелей с подходящими мелкими сверлами ни у кого в округе не было. Поэтому ребром напильника делался надпил, не слишком глубокий (чтобы не ослаблять казенную часть), но достаточный, чтобы в центре подпила можно было пробить дырочку острозаточенным гвоздем или шилом. Далее уже шли плотничьи работы. Обычно под рукоятку выбирался кусок ствола какой-нибудь рябины-бузины с подходящим суком. На деревяшке вырезался желобок, в него укладывалась подготовленная трубка и прикручивалась проволокой. И поджига была готова. Заряжать, конечно, можно было и спичками, но это выходило накладно. Слишком большой расход получался. Да и сила взрыва у спичек все же слабовата. Спичка использовалась лишь для поджигания заряда. Для заряда же требовался порох. И недостатка в порохе не было. В первые послевоенные годы найти патрон (источник пороха) не составляло труда. Не надо даже было далеко ходить - нужно было только внимательно смотреть под ноги. И если на тропинке вдруг обнаруживалось пятнышко с металлическим блеском, надо было смело раскапывать вокруг. Обычно труды были не напрасными.
Надо сказать, что в Вырицу я прибыл, уже имея неплохой опыт по сбору патронов. После 1-го класса меня отправили в пионерский лагерь на Карельский перешеек. Вот там-то я и набрался. Опыта и патронов. При этом, не выходя с территории лагеря. Уж куда смотрели воспитатели и пионервожатые – не знаю. Не особенно я и конспирировался. Находил патрончик и складывал в свой чемоданчик. К концу смены у меня накопилось штук 10-15. И все такие новенькие, блестящие, разнокалиберные. Всех их и домой привез, родителям показать. Чтобы и они порадовались. Однако большой радости, похоже, не было. А если и была радость, то только тому, что я жив остался. Патроны же были немедленно выброшены то ли в Карповку, то ли в Фонтанку. Но наказывать не стали – все-таки выдача боеприпасов была чистосердечной и добровольной.
В самой Вырице, конечно, такого изобилия не было. Но было легендарное Ловкое поле, за которым было всё… Короче, патронов в нашем распоряжении было предостаточно. И мы их родителям уже не показывали. Да уж и большие были (класс 6-7). Знали, что можно с ними делать, а что нельзя. В частности, можно было добывать из них порох для поджиг. По правде говоря, поджига была вещью довольно бесполезной (на охоту с ней не пойдешь, от бандита не отобьешься), но опасной. Прежде всего – для самого стреляющего. Кто там рассчитывал прочность ствола, величину заряда, плотность пыжа, массу пули? Ясно, что никто. Все делалось на глазок. В большинстве случаев поджига стреляла как положено, но иногда казенную часть разносило вдребезги. К счастью, из моего ближайшего окружения никто при этом не пострадал. А уж что мы только не использовали в качестве пуль? Однажды я попробовал выстрелить ртутью. Перед этим я прочитал где-то как некий злодей, желая гарантировано застрелить то ли надоевшую любовницу, то ли, наоборот, жену, зарядил свой пистолет ртутью. Чем уж у них дело кончилось, я теперь не помню. Но мне, как говорится, понравилось. Сама идея стрельбы ртутью. Кстати, ртуть тогда не считалась уж такой вредной, как теперь. По крайней мере, в школе нас научили натирать ртутью медные монеты до серебряного блеска, чем мы потом довольно долго с увлечением занимались. Короче, ртуть у нас тоже, уж не знаю откуда, но была. Во всяком случае, на один выстрел хватило. Стрелял я метров с двух в деревянную досчатую стену. Ну, и сделал в стене некрасивую рваную рану, в которой местами сверкали мельчайшие капельки ртути. Капельки пришлось свинцовой палочкой убрать, чтобы не вызывать лишних вопросов отца. В общем, ничего интересного, но попробовать уж очень хотелось…
Разборка патронов была делом интересным, познавательным. Узнали мы, например, что порох бывает разного вида. В одних патронах, с простым бортиком на тыльной части, пороховые зерна имели форму цилиндриков. В других же, с кольцевой канавкой, зерна имели форму плоских квадратиков. Первые мы называли русскими, вторые – немецкими. Так ли это было на самом деле или нет, но для поджиг годился порох любого вида. Узнали мы и то, что в открытом виде этот порох горит довольно спокойно, примерно как целлулоид. На этом свойстве была основана одна забава, называвшаяся «пустить Андрея». Исполняли ее, правда, ребята постарше. Заключалась она в следующем. Из патрона вынималась пуля способом покачивания во все стороны, чтобы горлышко гильзы разболталось. Часть пороха отсыпалась, пуля проталкивалась через разболтанное горлышко внутрь гильзы, в широкую ее часть. Затем отсыпанный порох вновь засыпался в патрон, уже поверх пули. Дальше надо было сунуть горящую спичку в патрон, выждать долю секунды, а затем резко бросить патрон куда подальше. В полете пуля заклинивалась в горлышке и происходил взрыв. Пуля летела в одну сторону, гильза в другую – на кого бог пошлет. Убойной силы они, вероятно, не имели, но все же повторять этот фокус не советую!
На своей шкуре мне довелось установить, что порох пороху рознь. Как-то кто-то презентовал мне дымного охотничьего пороху. Аж половину спичечного коробка. Никаких особых планов на него у меня не было, поэтому решил просто посмотреть – а как охотничий порох горит? Перед отходом в школу (во вторую смену) как раз немножко времени свободного было. Приоткрыл на треть коробочку, да и сунул туда спичку. Сгорел порох мгновенно, при этом лишив меня ресниц и бровей. Да и на лбу волосы подпалились. В таком вот плачевном виде и пришлось идти в школу. Пока шел – придумал легенду. Всё свалить на кухонную плиту. Все домашние знали, что за плитой это водилось – иногда при открывании дверцы пламя выбрасывалось наружу. Поскольку плита в момент моего ухода в школу как раз топилась, легенда сработала.
Про пули тоже вспоминается немало. Чаще всего встречались простые короткие пули, в которых кроме свинца ничего не было. Были пули более длинные, утяжеленные, тоже свинцовые. Из них выплавляли свинец. Но изредка попадались трассирующие, бронебойные, бронебойно-зажигательные. Вообще-то, на головках пуль была маркировка, и мы даже как-будто в ней тогда разбирались. Но не всегда маркировка хорошо сохранялась. Особых эксцессов с пулями не было. Разве что иногда при попытке извлечь бронебойный сердечник (а это делалось методом методичного долбания пули молотком на камне или какой-нибудь массивной железяке), пуля вдруг со взрывом отлетала в сторону. Тогда мы понимали, что это была не просто бронебойная пуля. Сердечник же ценился из-за большой его прочности, твердости и остроконечности. Он мог служить хорошим кернером.
В первые же годы моего вырицкого житья какой-то добрый человек подарил мне затвор от 3-линейной винтовки, который стал для меня чем-то вроде детского конструктора. Я его любил разбирать и собирать. Отличался он, правда, от конструктора тем, что при сборке всегда получался затвор. Но меня это не удручало. Главное - чтобы лишних деталей при сборке никогда не оставалось. Через какое-то время я освоил «безостаточную» сборку затвора и постепенно утратил к нему интерес. Но, как оказалось, лишь на время. Года через3-4, настрелявшись вдоволь из поджиг, я вдруг сообразил, что с моим затвором можно соорудить штуку гораздо более серьезную. Посоветовался с товарищами – они одобрили. Нам потребовался ствол от трехлинейки - и мы его нашли за Ловким полем при первой же попытке поиска. Прямо-таки лежал в придорожной воронке и ждал нас. Короче, сделали мы нормальный обрез. Вопреки всем опасениям винтовочный ствол отпилился довольно легко – простым ножовочным полотном. Обрез получился однозарядным, без магазинной коробки. Впрочем, мы и не собирались вести беглый огонь. Некоторые трудности возникли с патронами – ведь для настоящего оружия и патроны должны быть соответствующими, не только что из земли выкопанными. В результате удалость найти только кондиционные гильзы, а уж снаряжали мы их сами. Испытания проводили в лесу, между 1-й и 2-й платформами. Стреляли по деревьям, по камням (не думая о рикошетах). В общем, здорово было. Но третьи испытания завершились неудачно. В тот раз один из патронов мы снарядили какой-то очень длинной пулей (испытывать, так испытывать). Выстрел произошел, пуля вылетела, но затвор заклинился намертво. Оружие пришло в полную негодность. Сильно огорчились мы тогда. Но на самом-то деле нам крупно повезло. Попались бы мы с обрезом рано или поздно. И мало бы за это не было.
Находились (да и теперь еще находятся) и вовсе лихие ребята (или совсем неразумные?), взрывавшие на кострах снаряды, мины, гранаты и т.п. Кому-то эти занятия и сходили с рук, но не всем. Хорошо помню последствия взрыва на углу Красной и Вокзальной улиц. Тогда там еще не было магазина, а был неглубокий котлован. Вот в этом-то котловане и разожгли костерок, и положили в него нечто. Взрыв, я думаю, был слышен по всей Вырице. Мы с приятелем в числе многих пошли посмотреть - где же и что случилось. Когда нашли это место, то увидели совсем небольшую воронку и какие-то красные лохмотья на ветках растущих вблизи сосен.
В послевоенные годы советскому народу пришлось вспомнить о многих давно и хорошо забытых вещах. В том числе и о детекторных радиоприемниках, бывших в ходу еще в 20-е годы. Вот и мы в нашей неэлектрофицированной Вырице занялись радиолюбительством, начали сооружать эти нехитрые аппараты. Тут, конечно, пригодился довоенный радиолюбительский опыт моего отца. Под его руководством все и делалось, начиная с добывания необходимых деталей на ленинградской «барахолке». Все конечно знают, что такое детекторный радиоприемник. В школьных учебниках физики обязательно рисуют его схему и поясняют, как он работает. Но кто его видел живьем, кто из ныне живущих им пользовался? А они (приемники) между тем работали и не требовали никакого электричества. Конечно, прием велся на наушники. Конечно, для нормальной работы требовалась гигантская Г-образная антенна (рекомендовались 50-метровая длина и 20-метровая высота) и надежное заземление (у нас был закопан в дно пруда старый медный чайник). И ни в коем случае нельзя было обходиться без грозопереключателя! Но зато как было интересно крутить ручку переменного конденсатора, недавно самим тобой впаянного в схему, и ловить радиостанции. Особо следует вспомнить о детекторе, пожалуй, самой главной детали приемника. По сути дела, это был полупроводниковый прибор в открытом виде – к некоему кристаллу с помощью пружинки прижималась стальная игла. Иглу эту нужно было передвигать по кристаллу и находить точку, в которой прием наиболее громок. Указанную процедуру приходилось повторять довольно часто, но это даже увеличивало интерес. Надо заметить, что детекторные приемники даже стала выпускать промышленность. Так и стоит перед глазами радиоприемник «Комсомолец», эдакая небольшая черная пластмассовая коробочка с картонной задней стенкой. Что-то давно её не вижу среди старого хлама в вырицком сарае. Поди, выкинул кто-нибудь. А жаль…
Однако, через некоторое время стало возможным делать ламповые приемники. Появились в продаже радиолампы и гальванические батареи (здоровенные такие – на полкирпича): накальные и анодные. Да и в магазинах стали продаваться батарейные радиоприемники. Видно, не только в Вырице не было электричества. Мы же предпочитали собирать приемники самостоятельно, кто во что горазд: от простеньких 0-V-1 до “солидных” 1-V-2. Некоторые из них даже работали. Хотя и не очень громко - нужно было экономить батареи. Но когда в Вырице запустили ГЭС, то по домам не только “засияли лампочки Ильича“, но и зазвучали радиоприемники с сетевым питанием. Тут радиолюбительство пошло на убыль, остались верны этому делу только самые заядлые, к числу которых я не принадлежал. К тому же вскоре в нашем доме появился радиоприемник 6Н1. Эта модель (копия американского 6Т2) была выпущена советской радиопромышленностью в конце 30-х годов, и перед самой войной отец сумел её приобрести. Но как только началась война, все радиоприемники у населения были реквизированы. Расстался с новеньким 6Н1 и мой отец. Но не забыл о нем, и как только представилась возможность, несмотря на хронические материальные затруднения, купил его на барахолке и притащил в Вырицу. Как ни странно, но приемник оказался в полном порядке. Конечно, он не шел ни в какое сравнение с нашими самоделками. С ним можно было совершать настоящие путешествия по эфиру. Особенно на коротких волнах. Условия приема в те годы были хорошие, благо местных промышленных помех практически не было, а гебешные глушилки распологались далеко и еще не были так многочисленны, как в последующие 60-70 годы. К тому же, 6Н1 имел диапазоны 16 и 19 метров, на которых глушилки не так эффективны. В общем, слушали и Би-би-си, и Голос Америки, и Немецкую волну. И даже «Радио Ватикан». Правда, у последнего интересны были только позывные – мелодия, исполняемая на колоколах.
Примерно в то же время я с успехом применял глушилку собственного изготовления. Устроена она была предельно просто. Обычное реле постоянного тока на 24 вольта включалось прямо в сеть 220 В через свои нормально замкнутые контакты. При этом получался зуммер с мощным искровым процессом на упомянутых контактах. К ним подсоединялся провод-антенна достаточной длины. И все. Использовал же я её в тех случаях, когда некоторые соседи вдруг решали продемонстрировать всем окружающим предельную выходную мощность своего приемника. Вот тут-то я и включал свою глушилку. Эффект, надо сказать, был впечатляющим. Подавляемый приемник начинал дико реветь, что заставляло его хозяина немедленно прекратить демонстрацию. Помеха забивала все средние и длинные волны. К сожалению, подвержены действию помехи были только приемники с внешней антенной. Когда получили распространение внутренние магнитные антенны, глушение пришлось прекратить.
День смерти Сталина еще и сейчас многие вспомнят, не заглядывая в календари или интернет. Вот и мне этот день – 5 марта 1953 г. – запомнился на всю жизнь. И последовавший 4-дневный траур. То было всенародное горе. Без всякого преувеличения. Народ рыдал по всем уголкам Советского Союза. Многие были даже готовы удавиться - не менее 1000 человек погибло в давках в Москве на похоронах Сталина. Но в Вырице, конечно, ничего подобного не было.
Может быть, этот день не так крепко врезался бы в мою память, если бы не следующий случай. В один из траурных дней я вышел прогуляться, и занесло меня к родной школе. В школу я заходить не предполагал, но пришлось. Возле школы кто-то из учителей подозвал меня и сообщил, что очень хорошо, что я здесь оказался – надо постоять возле бюста Сталина в траурном молчании. Такая, мол, траурная церемония. Но я-то вышел просто погулять, и одет был соответствующе. На мне были надеты старые штаны с двумя большими заплатами на заду. Гулять в них еще было можно, т.к. под пальто (тогда ведь курток не носили) заплаты были не видны. Но стоять в почетном карауле! У бюста Сталина!! Но отказаться я не мог. Это было бы понято вполне определенным образом. Я тогда был свежеиспеченным комсомольцем, и меня за такой демарш могли запросто выпереть из комсомола. Сталин умер, но зловещий дух его витал над страной. Так что пришлось мне, как миленькому, раздеться и, сверкая заплатами, занять указанное мне место. Где я и застыл в скорбном молчании. Не помню, сколько минут я отстоял, но все эти минуты я ни на секунду не забывал про свои заплатанные штаны.
Справедливости ради следует сказать, что и я, как и весь (ну, почти весь) советский народ, воспринял смерть Сталина как катастрофу. Что же теперь с нами будет? Кто же сможет заменить великого Отца народов? Вот вопросы, которыми все были озабочены. Помню, что я почему-то возлагал большие надежды на Буденного с Ворошиловым – старая гвардия, все-таки… Какой же я был тогда наивный! Но если бы только я один!
Да и сейчас еще не перевелись люди, безоговорочно верящие в непогрешимого и незаменимого царя-батюшку, изо всех сил пекущегося о благе народа, но (вот беда) окруженного недостойными людьми…
Протоиерей Владимир Шамонин
Стихи за период служения на первом месте в деревне и стихи деревенские, юношеские и более поздние
Животные Вырицы
Вырицкий ёж всегда богатырь
Вырицкая выпь всегда выпь
Вырицкий волк всегда пожарник
К юбилею Вырицкой Казанской церкви. Документы. Часть вторая
Валерия Ушакова
Цветовая симфония Бориса Николаева
Заслуженный художник России Борис Павлович Николаев один из выдающихся живописцев Санкт-Петербурга. Его творчество значительно и многогранно, а произведения всегда узнаваемы. Их отличают те индивидуальные и профессиональные качества, которые ставят Николаева в ряд ведущих мастеров нашего искусства. Его картины основаны на философском, и в то же время, поэтическом замысле. За долгие годы его выставочной деятельности в Петербурге и за рубежом, он хорошо знаком зрителям и коллекционерам. Николаев в своей творческой биографии пишет: «Картина в большом смысле - это как бы целый мир. Должно казаться, что она вмещает в себя все, и в то же время, она цельная, легко читаемая и не перегруженная. Внутри себя она организована как симфония, все взаимосвязано и цельно», Как мы знаем, симфония - высшая форма инструментальной музыки, воплощение значительных идей и замыслов в звуках, это определение применимо к живописи Николаева. Творчество мастера складывалось непросто, из сложных житейских коллизий, и в конечном итоге соединилось с его мечтой, воплощенной в произведениях художника. Его особенный почерк определяется по умению наделять свои произведения живым воображением и впечатлением от увиденной окружающей жизни с ее многообразием форм, богатством настроений и чувств. Решение стать художником пришло в годы войны, когда, в 1943-м году, после страшных лет в блокадном Ленинграде и эвакуации, был призван в действующую армию. «На фронте, вспоминает художник, - когда я шел по вязкой грязи по щиколотку, а то и по колено, продрогший, промерзший, промокший днями и ночами, отмеряя бесконечные километры, бесконечные месяцы и годы, или сидел в окопах под обстрелами и бомбежками, - вот тогда в мечтах всплывали прекрасные, очаровательные и романтические образы мирной жизни - жемчужные сумерки, золото огней, отраженные в мокром асфальте, лица таинственных незнакомок, идущих навстречу. Или луга, травы, букеты сирени в голубом обмороке и легкий ветерок, который колышет занавески на окнах. И я живой, полный сил, и снаряды не рвутся над головой. И я свободен, могу жить полной жизнью, могу учиться. Вот тогда родился во мне художник».
Безусловно, война стала одной из приоритетных тем и вынашивалась художником долгие годы. Отечественная война показана Николаевым в масштабной работе «Дороги войны», 1956-2009. Мы знаем множество прекрасных произведений, посвященных этому времени. Картину Николаева отличает ощущение подлинности, в ней нет ничего формального. Композиция построена с ощущением сопричастности, зритель, как бы, находится в гуще событий. Неслучайно, на Юбилейной выставке Союза художников в ЦВЗ «Манеж», в 2008 году, произведение привлекло пристальное внимание людей разных поколений. В картине нет героического действия, в ней повседневные солдатские будни. Но, тем не менее, очень образно показана неукротимая сила - солдаты и техника, рвущиеся вперед по израненной земле среди распутицы и грязи. Ценность этой картины в ее глубокой мысли о каждодневном и великом подвиге обычных людей защищающих свою Родину. Работу над картиной он сделал делом всей своей жизни. Первый эскиз написал, еще учась на третьем курсе института имени И.Е.Репина, куда поступил после окончания Ленинградского художественного училища. Уже, в те годы, эскиз произвел на всех большое впечатление своей жизненной правдоподобностью. Подбирая материал, для произведения «Дороги войны», - художник писал и рисовал все, что мог найти, но в конечном итоге, ни один этюд не стал основой картины, которая была создана, главным образом, по его военным воспоминаниям, от этого работа получилась зримой и реальной. Цельность больших цветовых отношений, при сдержанном колорите, подчеркивает выразительность произведения, вызывая эмоциональную напряженность, заставляя вжиться в образы. Картина дорога художнику, потому что это его дороги войны, когда он выходил из окружения, на ходу засыпая от усталости, и когда шел по этим дорогам вперед к Победе.
Несмотря на важность военной темы, Николаева всегда манил родной город, его улицы, проспекты, парки, люди. В его воспоминаниях, особенно в трудные годы войны, вдали от дома, всегда жил его родной Ленинград и мечта о нем. В годы учебы и позже, став маститым художником, прекрасно владея рисунком, заносил на бумагу все, что видел, что производило на него впечатление («Ажурные ветки», 1965, «Идущие», 1988). Рисунку, особенно красоте тона, как важному средству, он научился еще в художественном училище, у прекрасного преподавателя Георгия Александровича Шаха, и пронес эти уроки через всю свою жизнь.
Именно тогда он понял, как можно достигнуть поразительной выразительности, выстраивая гармонию тона, передать материал, воздух, свет, цвет и общую красоту, но в своих работах Николаев придает первостепенное значение колориту, а не рисунку. Кроме того, натура для него не главный аргумент в создании произведения. Он понял, что важным для него является образ, который сложился в голове, остальное лишнее, мешающее индивидуальному восприятию. В его Петербургских пейзажах город предстает как многоликий портрет, живой организм, с разными состояниями и чувствами («Сумерки», 1973, «Синие сумерки», 1978, «Вечерняя газета», 1986, «Астория. Ночь», 1989). Он пишет свой особенный Петербург, его не привлекают узнаваемые туристические места. В пейзажах Николаева то, чего нет у других художников, он сумел уловить запах города, написать своеобразный петербургский воздух, особую свето-воздушную среду. Он почувствовал прелесть мокрых мостовых и тротуаров, окутанных туманом. Только большому художнику с сугубо петербургским взглядом и поэтическим воображением, под силу выразить в асфальте, залитом водой, окне троллейбуса, зонтике, прогнувшимся от ветра и дождя, тот родной и неповторимый облик города. Пульсирующее сердце Петербурга художник слышит в Невском проспекте. Работая над картиной «Невский проспект», 1957- 2009, чуть ли не полжизни, Николаев создал несметное количество этюдов, эскизов, написал сотни состояний, но и сейчас картина не принесла ему полного удовлетворения. Будучи необыкновенно требовательным мастером, он находится в постоянном поиске, продолжая искать нужную тональность в шумном оркестре Невского. Его желание написать, групповой портрет горожан, с едва уловимыми, и лишь угадывающимися, в сумерках и суете Невского проспекта разными типажами и характерами, но в едином ритме с городом. В набросках фиксирует движения, жесты, ракурсы, черпая затем из этого богатого запаса необходимые для создания картины мотивы, образы, персонажи. В холсте «Невский проспект» он добился пластически разнообразного пятна, с помощью которого, выстраивает цветовой замысел, уравновешивает соотношение масс, групп, силуэтов, цвета, направляя все эти художественные средства и приемы на раскрытие нелегкой задачи, поставленной перед собой. Картина, при всей неудовлетворенности мастера, наполнена богатством тональных оттенков, в ней виртуозность красочного мазка и неповторимый образ. Безусловно, созданию эмоционально насыщенной среды города способствует специфика его живописной манеры с использованием приемов сложного освещения. Его город - город с таинственной душой и чувственным образом.
Для творчества Бориса Николаева нет главных и второстепенных мотивов, его букеты, цветущие кусты, луга, травы наполнены воздухом, пространством, светом, в них неуемная сила жажды жизни сее необъятной красотой. Это те видения, которые мелькали в воображении еще в годы войны, как несбывшиеся мечты и нашедшие в дальнейшем воплощение в его произведениях. Это ностальгический образ, в который он умеет вдохнуть жизнь, придавая зыбкость, каждому мазку, насыщая его изменчивым движением, так хорошо понятый зрителями («Многотравье», 1977, «Лето», 1993, «Свежий ветер», 1998, «Осенние рябины», 1999, «Васильки», 2000).
Дробящиеся на мерцающие блики и рефлексы света, неуловимо перетекающие друг в друга цвета, струящиеся краски, создают ощущение мимолетности, и в то же время, вечности красоты мироздания. В этих картинах широта охвата пространства поэзией тающих в воздушной дымке деталей, трепетная поверхность фактуры холста, усиливающая все эти впечатления («Ветки черемухи», 1988, «Май. Букет», 1999, «Букет в саду», 1999, «Девушка в саду», 2000). Николаев тонкий колорист, всегда работающий чувством, он и в этих произведениях не стремиться к натурной точности, для него важнее мир эмоций. «Конечно, без высокого мастерства, говорит художник, чувства не помогут, но дело в том, что одна из самых главных особенностей мастерства есть способность, умение привести себя в состояние высочайшей собранности, ясности, просветления, которое называют вдохновением, когда все получается как бы само собой, и когда ты превосходишь самого себя». Тонкому, изысканному мастерству Борис Николаев обязан своему природному чутью, умению неординарно видеть и необыкновенной требовательности в работе. Творчество художника определимо не только цветовой симфонией, но и симфонией звучащей в его душе.